Этот риск оправдывается творчеством: Москва не столько ест, сколько художествует с едой.
В советское время эту традицию сохранить было непросто. Не потому, что забыли Масленицу, просто отмечали ее немного постно, с этнографическим уклоном. Для настоящего художества нужна большая вера. Я слышал, что в одном из московских ресторанов в эти дни подавали блин в виде плана Москвы, на котором поочередно икрой, красной рыбой и селедкой были выложены: Кремль, Бульварное и Садовое кольцо. Широко, но все-таки формально.
Кто, интересно, ел Кремль, с какого конца откусывал?
В каждом окошке по лепешке
Масленица в России всегда означала нечто большее, нежели обыкновенный праздник. Это было рисование едой. Нагромождение на столе блинов представляло в первую очередь зрелище: их стопки, пирамиды и башни весьма живописно погружались в половодье соусов, приправ и начинок. Последние были также колоритны: от обыкновенных крошеных яиц на масле, сметаны, зайчатины и соленых грибов до заумных, сложно составленных рецептов, кои предназначались для сооружений многоэтажных, где блинные перекрытия разделяли до двенадцати видов мясной сырной, овощной, медовой, винной и прочей мешанины, разнорыбицы и пестрокваши. Так собиралась красочная панорама — сытого, безмятежно праздного мира. Мир был повернут к человеку широким, лоснящимся от счастья лицом.
Эта личность представляла собой Солнце, восстающее из зимней спячки.
Солнце встречали — отсюда название первого дня масленичной недели.
Встреча-понедельник. Весь народ высыпал на улицу. (Кто оставался и хоронился в доме, приближал собственные похороны.)
За ним следовал Заигрыш-вторник. В деревнях ряженые «заигрывали» у окон. Таскали от избы к избе соломенный сноп, который постепенно наряжался. Иногда вместо него на длинном шесте таскали голик, голый веник («брат» Ерзовки). Ветки веника украшали цветными тряпками-скудицами. С тряпками уходили из дома скудость и болезни. В этот день по традиции свахи присматривали невест.
Среда была Лакомка.
Первые три дня считались подготовительными, далее начиналась широкая, настоящая масленица.
Разгул-четверг, открывающий потешные сражения и кулачные бои. Широкий четверг: начиналось большое катание в санях, обязательное для всякой уважающей себя семьи, которое длилось до субботы. В четверг молодые люди составляли новое чучело, собственно Ерзовку (название ее было разно) из соломы и ветхой одежды. Чучело возили по окрестностям с гиканьем и криками и до воскресенья устанавливали на катальной горке.
Вариант: голик с тряпками-скудицами выносили за деревню на пригорок. К нему приносили худую солому, к примеру, из матраса, на котором лежал больной человек. Также шли в дело домашняя рухлядь, рваные лапти, сено, которым отирали с отелившейся коровы пот.
Тут уже угадывается некое санитарное действие, побочное, к тому же отбивающее аппетит.
В четверг — к теще на блины!
*Пятница — Тещины посиделки (вечерки). Зятья угощали тещ. Горки поливали водой.
Суббота — Золовкины посиделки. Молодые невестки принимали родных со стороны мужа. Бабы мирились. В этот день проходил обряд, именуемый «целовник», прославляющий молодоженов. Молодые выходили кататься с горы на санях. Перед спуском они кланялись народу, внизу же им нужно было целоваться без перестачи, пока не надоест зрителям.
И наконец, Прощеное воскресенье, широкая масленица. Сооружается масленичное колесо (солнце), в землю втыкается шест и на него одевается оное колесо, украшенное тряпками, пуками соломы, с подвешенными старыми корзинами и дырявыми бочками. Вся пирамида поджигается под пение и пляски; пепел от нее затем выносится на поля.
В воскресенье проходили также проводы, сожигание четвергового чучела. Его водружали на сани, в которые впрягались парни, катали по деревне и вывозили в поле, где посеяна была рожь. Сани сопровождала общая толпа, которая кривлялась и скоморошничала: селяне изображали разом и попеременно скорбь и радость. В иных местах впереди процессии шла женщина, наряженная попом. Она кадила лаптем и время от времени вскрикивала «Аллилуйя!».
В поле на чучело набрасывались всем скопом и разрывали его тело по частям. Затем останки торжественно сжигались и по полю разбрасывали пепел. (Этот обряд проходит и по другим случаям, но на Масленицу он наиболее ярок.) В этот день все просили друг у друга прощения.
В понедельник после Масленицы катали в санях старух. Их возили по полям, чтобы лен был долгий.
Это были обычаи в большей мере деревенские. Москва не могла их позабыть, потому что во все времена оставалась наполовину деревней. К ее масленичному сочинению добавлялась фантазия горожан, постепенно оживающая.
Вот случай, возможно, послуживший началом одной известной пословицы. Она звучит так: московские невесты: в каждом окошке по лепешке. Звучит обидно. Кстати, этот случай, если он вообще имел место, непосредственно московских невест не касался. История следующая.
Как-то раз на Масленицу хозяин трактира на Маросейке украсил окна своего заведения блинами — прямо налепив их горячие физиономии на стекло. Интерьер потемнел и пожелтел; на улице же стало как будто светлее. Прохожие приветствовали солнцетворение. Услышав их голоса, хозяйка высунулась из окна, желая присоединиться к приятному разговору и заодно попенять супругу за то, что развел нечистоту, и теперь от жирных блинов стекла засалятся до такой степени, что смерть ей придет за отмыванием. Тут будто бы и произошло рождение злополучной пословицы. Проходящий мимо острослов поглядел на фасад и узрел во всех окнах широкие «лица», — причем в крайнем слева окне сияло лицо не менее остальных солнечное, но при этом улыбающееся и что-то вдобавок говорящее. Прохожий указал на него пальцем и закричал: Смотри, Москва — в каждом окошке по лепешке! Улица покатилась со смеху. В одно мгновение шутка облетела весь город и на следующий день была уже пословицей. Спрашивается, при чем тут невесты?
*Москва из всего готова устроить церемонию, она умеет церемониться и тянуть время. Петербург другое дело, это господин деловой и стремительный. Тут стоит еще раз вспомнить анекдот о Масленице, с празднования которой в Петербурге началась революция.
Петербург, последовательный, «линеарный» господин, не нашел нового рецепта праздника — сложного, карнавально конфликтного, который должен был состояться при переходе из зимы в весну семнадцатого года. Трудно было его найти при том составе времени: оно было рыхло, голодно, оно сретенским образом двинулось с места; оно было петербургски проектно. Тут все сошлось роковым образом.
Несколько русских календарей, несколько способов счета времени и пространства, распались. Составные части русского общества к тому моменту давно уже пребывали каждая в своей эпохе. Прежняя оболочка (петербургская, рациональная, нововременская) их уже не удерживала — Россия не представляла собой единого «праздничного» помещения. То, что случилось в феврале в Петербурге, было неизбежно (потому что случилось в феврале, в Петербурге).
Разошедшиеся пространства — столицы и страны — словно облака, пробила молния. Составные части России рассыпались — с искрами, с кровью, расстреливая, перетирая друг друга в порошок. Революция и гражданская война: ужаснее этого сюжета ничего придумать невозможно. Наверное (вот истинно праздные грезы) нужен был рецепт весенней церемонии куда более искусный, чтобы перевести страну через опасный «сретенский» порог; но все было против этого — война, голод, фатальные внутренние несогласия не дали даже приблизиться к примирению.
Сретение
В романе-календаре Толстого пункт Сретения отмечен очень точно, хоть праздник и не назван прямо (просто сказано: был праздник).
Вот это место: похищение Наташи Анатолем Курагиным (том II, часть V, главы VIII — VII). Оно должно было состояться точно на Сретение 1812 года.
И тут, как и в сцене Святок, интуиции не подводят Человека Москву: все написано верно. Самый смысл праздника сохранен.
Сюжет на ощутимом переломе: долгое («зимнее») ожидание Наташи своего жениха вот-вот должно закончиться. Ей предстоит перейти из одного состояния в другое, из своей семьи в чужую, из «Ветхого» Завета в «Новый». Остается одно мгновение — то именно, что между: только перешагнуть его, переступить один шаг. И вдруг она шагает не через, а в самое эту между, в странную щель, которая называется «сейчас». Где нет ни прошлого, ни будущего, где все можно — Толстой несколько раз повторяет это «все можно». Никаких обязательств, которые связаны с прошлым и будущим, нет: ты свободен.
