— Сегодня приезжает? — виновато спросил Скляр.
— Может, сегодня, может, завтра…
— Туристы должны уехать, а если и останутся, потом что-нибудь придумаем, — просяще посмотрел на него Скляр.
Коберский молчал, горько думая о том, что большего наказания, чем подселить к нему Осеина, даже злейший враг не мог придумать. Добрейший Борис Семенович, конечно же, не хотел этого, вынудили обстоятельства, но, черт бы его побрал, мог же он найти и другой какой-нибудь выход: например, переселить к нему Сашу Мережко, сам бы, в конце концов, сюда временно перебрался…
Настроение режиссера понял и сам Осеин, однако сказал со своей обычной обезоруживающей прямолинейностью:
— Разумею вас, Аникей Владимирович, разумею и сочувствую. Боитесь, так сказать, психологической несовместимости? Она, как известно, противопоказана при полете в космос, при длительных экспедициях, ну а здесь, извините меня, выхода пока все равно нет, да и, надеюсь, за короткие земные сутки мы все же не перегрызем друг другу глотки.
— Да дело не в том, я же говорю, что жена…
— Уладим, все уладим, — заверил Скляр, умоляюще глядя на Коберского.
— Ну что ж, располагайтесь…
Скляр с облегчением вздохнул и удалился. Коберский уселся за стол, убрал записную книжку и бездумно уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собраться с мыслями, сосредоточиться, вернуть в себя те чувства, с которыми он садился, чтобы писать жене письмо — нежное и благодарное. Но выходило сухо, неуклюже. Он написал коротко, что очень ждет ее, пожаловался, что все время идет дождь, но потом, подумав, что Галя прилетит гораздо раньше, чем дойдет письмо, решил вовсе его не писать, а позвонить вечером по телефону.
Он слышал, как дежурная принесла Осеину что-то из белья, как тот вынимал и раскладывал свои вещи, плескался в ванной.
Коберский порвал недописанный листок, хотел подняться и выйти, но вспомнил, что должен заглянуть Мережко. Хотя бы скорее! Но почему молчит Осеин? Обычно рта не закрывает, а сейчас будто его и нет в номере. Обиделся? Нет, он не из тех, кто обижается по пустякам, скорее всего, собирается с мыслями, чтобы начать нелицеприятный разговор о материале фильма.
Скрипнули пружины кровати — это Осеин улегся отдыхать. Устал с дороги? Тоже не очень-то похоже на него. Скорее всего, говорить вот так с ходу не намерен, тем более, что и сам Коберский пока что ни о чем не спрашивает. А может, он тоже ждет Мережко? Скорее бы Саша приходил!
Послышался щелчок зажигалки, потянуло ароматным дымком «Золотого руна». «Курит в постели», — брезгливо подумал Коберский. Захотелось и самому закурить, достал портсигар — сигарет в нем не было; пошарил в столе, проверил валявшиеся на подоконнике коробки от папирос — в них тоже пусто. Он собрал их и бросил в корзинку для бумаг. Но запах ароматного дыма еще сильнее возбуждал желание курить. Осеин, видимо, заметил попытки Коберекого отыскать сигарету.
— Прошу мои, — сказал он.
— Спасибо, — поднялся Коберский, взял из пачки, лежавшей на тумбочке рядом с кроватью, на которой расположился Осени, сигарету и тут же увидел, что куратор читает его режиссерский сценарий; только что он лежал на той же тумбочке, где и сигареты.
— Не возражаете? — спросил Осени.
— Пожалуйста, если плохо помните.
— Всего не упомнишь, хочу еще раз просмотреть.
Коберский вновь вернулся к столу, прикурил, с наслаждением несколько раз затянулся, думая, чем бы заняться, пока придет Мережко. Машинально достал записную книжку, стал листать ее, читая старые записи.
«Вчера подслушал разговор молодых. «Гениально снял», — сказал один. «А ведь до этого гнал серятину…» — «А все после контузии, что-то сдвинулось у него, и вот, пожалуйста, — гениально!..» Думал, шутят, а потом понял: говорят серьезно. Хотелось подойти, погладить их по головкам и сказать: «Чушь все это, мальчики, настоящее искусство всегда отличалось прежде всего здоровьем: Толстой и Гете, Чаплин и Эйзенштейн…»
«Больно слушать, когда несправедливо ругают тебя или твоего товарища. Но в сто раз больнее, отвратительнее, когда незаслуженно хвалят, льстят, подхалимничают, чувствую тогда себя мухой, попавшей в патоку…»
Он полистал дальше. Или слыхал где-то, или сам выдумал? «Пошлость — это истина, из которой вышелушено ее настоящее зерно». «Боюсь зрителей взыскательных, люблю зрителей талантливых, способных на соавторство».
Читая, он наткнулся на имя Мережко, оно записано было еще в прошлом году, во время обсуждения фильма на пресс-конференции. «Поправились слова Мережко: «Когда я смотрю фильм, сажусь в зале под таким ракурсом, чтобы увидеть как можно больше хорошего…» Кое-кто улыбнулся — из тех, которые сидят на обсуждении и натужно думают: что бы такое заметить из просчетов в картине, чего не заметили другие? И когда заметят, когда выскажутся, чувствуют себя на недосягаемой высоте, тешатся мыслью, что и они помогают, что-то смыслят, причастны к искусству. Доброжелательность — это тоже талант, а точнее — свойство души талантливого человека».
Снова щелкнула зажигалка, и опять потянуло ароматным дымком. Коберский закрыл записную книжку и обернулся.
— Курите, — сказал Осеин, не отрываясь от сценария. — Кури, милый…
Это слово «милый» неприятно кольнуло Коберского, покоробило даже: не фамильярность тому была причиной (одно время они друг с другом и на «ты» были), просто почему-то ясно, отчетливо вспомнился один случай, связанный с этим самым «милый»…
Жил еще совсем недавно на свете сценарист Виталий Москаленко — бывший фронтовик, который в свои восемнадцать лет был дважды ранен, компанейский парень, заводила и добряк. Он получал за сценарии хорошие гонорары и не умел ими разумно распорядиться, тратил все деньги на неумную и бездарную свою жену, актрису, время от времени уходившую то к одному, то к другому режиссеру — в зависимости от того, у кого она снималась. В общем, он был великолепный парень, но как-то незаметно пристрастился к спиртному. Добродушнейший и смиреннейший, когда трезв, во хмелю он был неузнаваем — зол, задирист и скандален, за что нередко жестоко расплачивался. Товарищи, видя, что человек гибнет, уговорили его лечиться; Москаленко вылечился, бросил пить и вообще, как говорится, взялся за себя: располневший и обрюзгший, он завел себе строгий режим, сел на диету, похудел, помолодел, великолепно себя чувствовал, стал больше работать. Теперь, встречая иногда тех, кто еще продолжал бездумно бражничать, добродушно посмеивался над ними, а порой и советовал серьезно: «Бросил бы ты, братец, это дело, совсем другим человеком станешь, да и жизнь будет намного интереснее».
Как-то в Доме кино, в баре, Виталий сидел в шумной компании, конечно же, не пил, только цедил через соломинку коктейль из апельсинового сока. Подошел Осеин с каким-то своим приятелем. Был тот еще очень молод, но не по годам уже раздобревший, с животиком, отечным лицом, от него сильно несло спиртным. Виталий Москаленко, видимо, хорошо знал его. «Слушай, старик, — несколько брезгливо обратился к нему Виталий, — ты же совсем еще мальчик, а как разнесло тебя. А все, дорогой, чрезмерная выпивка. Брось, вот возьми пример с меня — сразу же и похудеешь, а значит, и проживешь дольше». Парень смутился, пьяно отмахнулся, а Осеин насмешливо сказал громким и внятным своим голосом, обращаясь к Москаленко. «Послушай, милый, а зачем вот тебе, к примеру, жить-то долго? Ну, увидишь, как твоя жена еще пару раз уйдет к другому, ну, напишешь еще полдюжины посредственных сценариев…»
Подвыпившей компании это показалось остроумным, она грохнула нетрезвым смехом. Москаленко побледнел, в его лице что-то как бы сдвинулось. Опустив голову, он долго сидел так, а потом поднялся и вышел. Осеин бросил ему вслед победно и жестко: «Вот так-то, милый!..» В тот вечер Москаленко снова напился, и теперь ничто не могло его остановить. Вскоре он умер от инфаркта.
— Кури, милый, — повторил Осеин, подталкивая пачку с сигаретами.
Курить Коберскому перехотелось, он снова вернулся к столу. В это время в номер вошел Мережко.
— Привет, Митя! — весело поздоровался он с Осеиным.
— Привет, привет, Сашенька! — поднялся с кровати Осеин.
— Решил почитать классику? — кивнул Мережко на сценарий.
— Повторить, — вздохнул Осеин и окинул Александра иронично-восторженным взглядом. — А ты красив, красив, в тебе даже появилась некая вальяжность, вечная спутница преуспевания. Как же! Совсем недавно — «подающий надежды», потом — «молодой, талантливый», а теперь пишут: «известный прозаик и кинодраматург». И, представь, все это правда, ни капли преувеличения. Писатели действительно делятся на известных и неизвестных. Но и тут есть своя градация. Есть совершенно неизвестные, и относительное их благополучие в том, что никто не знает, хорошие они или плохие. А вот известные — это да! Это люди, я бы сказал, трагической судьбы, они всем известны тем, что пишут плохо!
