— Мне‑то что, венчанье, не венчанье, — мне все одно! По совести люди сошлись, по совести и жить будут. И господь бог ваш их благословит, — я так понимаю. Но — что люди добрые скажут?
Отцу, выходит, вовсе не нужно то, за чем он пришел? Ну и ну. Хоть батюшка и учился в разных семинариях — по части дипломатии ему с мужпком потягаться, видать, кишка тонка!
— Неправильно толкуешь ты, Карпуша. Умный ты человек, газеты и книжки читаешь, а речи твои пустые. Совесть — она потому и есть у людей, что существует бог и церковь, обряды и святыни. Потому, что есть мы, духовные особы, которые блюдем от скверности святыни эти. Без святынь, Карпуша, нет совести… Без святынь нельзя— озвереют люди, друг друга изведут. Не ножом, так бесовством. И страдать, и мучиться должен человек… Иначе — откуда ей, совести, взяться?
Отец терпеливо и настороженно слушает. У него потаенно–хитрое лицо рыбака, ждущего, чтоб рыбка, клюющая наживку, проглотила крючок, а там не упустить момент — дернуть.
— Так и скажи, Карпуша, и миру, и партейцу своему Марчуку, да и комнезаму Гавриле тоже, что все сделаю по христианскому, по православному обычаю нашему. Обвенчаю я молодых, даже на свечку не потратятся. Дело божеское… Понимаю, понимаю — не они тебя послали. А ты скажи! Кто ж к невенчанным на толоку придет?
Оба — и отец, и батюшка — довольны. И собой и друг другом. Они теперь, точно два соперника, обретшие взаимное уважение в результате нелегкого поединка. Оба даже приязненно улыбаются на прощанье.
— А все же — с толокой как? — хитро щурясь у калитки, спрашивает батюшка, демонстрируя свою осведомленность сельского духовного пастыря. Осведомленность поистине поразительная. Впрочем, и агентура у батюшки обширная. Чего стоит только женская половина прихода! — Все для толоки готово? — Опять оп заходится кашлем и жалуется: «Будто сам черт в груди засел!..»
Отец сперва советует батюшке самогонкой «прогреться внутрях», затем говорит, что Терентий дал бревна на стропила, а вот на балки и потолок материалу нет. Опять его, Терентия, просили — отказал.
— Ну это я, надеюсь, улажу с его бабой. Скажи своей, пусть сходит к той: завтра чтоб к заутрене пришла. А то она хворает. Вдруг не придет. Хай скажет, батюшка просил. Просил, — понял?
Отец кивает головой с такой поспешностью, что по всему видно — он очень хорошо все понял.
—Ну, большое спасибо вам… батюшка, — говорит отец и берется за шапку.
…Вечером отец передает матери поручение батюшки Герасима и ругает его на чем свет стоит. Он словно решил отвести душу, и тут, у себя в хате, желает высказать все то, о чем вынужден был промолчать в разговоре в поповском палисаде.
— Святыни! —ворчит отец. — Вишь, попу нужны святыни, чтобы его Елизавета как сыр в масле каталась. И чтоб Терентий драл три шкуры со всего села, а потом благодетелем себя выставил!
— Ты на месте Терентия, — замечает мать, — может, и вовсе сиротам ничего не дал бы. Вместо спасибо — злобствуешь!
— Ну–ну! Много ты понимаешь! — угрожающе взглядывает на мать отец. — У тебя, к примеру, отнимут твои гроши и тебе же из них милостинку дадут. Спасибо скажешь? Да? Эх бабьи мозги!
— Не я разговор начала, — оправдывается мать.
— Не твоего ума дело! Молчи знай! Это я сам с собой рассуждаю.
— Сам с собой? Чего уя{лучше — никто против и слова не скажет. Тут и глупость умной покажется. Ну, ну. Валяй! — усмехается мать, — а я‑то думала со мной толкуешь.
Мать, замечаю я, за последнее время перестала бояться отца. И впрямь, видно, новые времена настают!
Я, Андрейка и Анютка гуськом петляем меж огородами и наконец добираемся до клуни Горпины. Тут на всем еще черный след пожара. Двор в черно–сизом, прибитом дождями пепле — даже трава не растет. Торчат несколько деревьев с обугленными мертвыми сучьями вместо веток. Кое–где валяются головешки с ржавыми обгорелыми гвоздями…
Людей на дворе пока еще немного, но все заняты делом. Кто месит глину, кто лопатой и граблями готовит площадку под будущий дом, а кто уже копает ровчик, под фундамент. Горпина в белом платочке разбирает уложенные пирамидки лампачей. Это вроде болыппх самодельных кирпичей из глппы и соломы. Я знаю, как делают лампачп. Да вот он лежит без дела, продолговатый, на три клетки ящичек без дна и без крышки. Его набивают глиной, хорошо промешанной с хоботьем или соломой–сечкой. После этого утрамбовывают, водой приглаживают верх лампачей—и поднимают форму. Три лампача так и остаются рядышком на земле. Дальше—дело за солнцем. Перед тем как мужик собирается строить дом или клуню — двор его весь устилается кирпичами. Подними такой лампач — под ним обязательно уютно устроилась семейка розово–сизых доя? — девых червей, да две–три свернутые колечком белые гусеницы с оранжевыми головками, и видимо–невидимо бледнолиловых мокриц…
Высохшие лампачи укладывают в пирамидку, на пирамидку, как шапку, нахлобучивают обмолоченный сноп: чтобы не раскисли лампачи под дождем. Но чаще всего их укладывают под навесом, словно поленницу дров. И смотрит поленница такая на хозяина своими прямоугольными сотами–окошечками: когда, мол, за дело примемся?
Оценивающим взглядом смотрю на лампач, разбираемый Горпиной. Добротная работа! Значит, Степан даром время не терял. В России, отец говорил, тоже встречаются дома из лампача. Там они называются саманными. Название другое, а суть одна: под хорошей крышей, на каменном фундаменте такой дом сто лет простоит!
Степан грузит лампачи на тачку, подвозит их ближе к будущему дому. Кажется, что ему не слишком по душе и шум, и многолюдье. Впрочем, он и здесь чувствует себя, как в наймах. Гаврил Сотский то и дело распоряжается Степаном. «Ты это оставь пока! Беги к Василю, почему воду не подвозит? Вся работа станет!» —кричит Гаврил Степану. Только Степан оставил тачку, чтоб бея^ать к колодцу, Гаврил Сотский уже опять кличет Степана.
Андрейка бросается на защиту отцовской честп: «Батька давно уже к колодцу поехали! Волов покормить — надо было или нет?»
«А глину, глину чего не везут!» — волнуется Гаврил Сотский, обращаясь не то к Степану, не то к нам.
«Карпуша–солдат, — виновато улыбаясь, докладывает Степан, — на быках поехал за глиной».
«Тоже нашли кого послать! Карпуша небось уже забыл — когда цоб, когда цобе говорить! Еще напьется дорогой!»
Я медленно краснею от ушей до щек, аж до шеи. Чувствую, даже испарина проступила под рубашкой. И чего этот выпивоха никогда не упустит случая другого так обозвать?
Вот и отец — не может вспомнить Гаврилу Сотского, чтоб не добавить — «пьянчужка»,.. Или и впрямь больше всего нетерпимы мы к людям, в ком видим собственную греховность?..
А кто это там, за клуней, топором тюкает? Неужели Грицько? Как ни в чем не бывало он мудрит над жердями, привезенными с мельницы Терентия и которым надлежит стать стропилами для дома Степана. Грицько раскладывает, размечает зарубками жерди и бревна. К плотницкому делу, на стезю отцовскую, вернули Грицько два обстоятельства. Во–первых, лучшего друга Петрю изловили и в тюрьму заперли; во–вторых, вообще дела контрабандистские пошли из рук вон плохо. Кончается этот промысел. Возможно, тут есть и третье обстоятельство: уворованный и пропитый рубль Степана? Как знать, совесть в ином человеке, может, что вода в глубине: и запрятана под землей, и в каком месте обнаружит себя — неизвестно.
Вокруг Грицька несколько парней. Они далеко от нас, на кордонной стороне села живут, и по этой причине имена их я не знаю. Зато в лица я их хорошо помню. Это раши комсомольцы! Не они ли, кстати сказать, тогда подкараулили Грицька и посчитались за уворованный Степанов рубль? Кто их знает. Но теперь они под началом Грицька. Работа у них мудреная, требует соображения, и Грицько нет–нет шумит на них, когда у тех этого плотницкого соображения недостача.
Подобрав схожие по толщине бревна и подтоварник, молодые парубки раскладывают из них огромные буквы «А». Шнуром проверяют длину, дощатым шаблоном выверяют углы — и опять из‑под топора Грицька летят щепки, точно перепуганные белые голуби.
Бочка с водой на возу Василя, в который запряжены его сильные рябые волы, и воз с глиной — в него запряжена пара желто–рыжеватых волов — прибывают почти одновременно. Отец и щуплый, егозливый мужичонка, хозяин желто–рыжих волов, снимают задок и боковинки воза, и почти вся глина ссыпается на землю. Остается только чуть–чуть поработать лопатой. Гаврил Сотский — тут как тут — берет комок глины, растирает между пальцами, смотрит с видом знатока.
— Возов десять потребуется, — говорит отец Гавриле Сотскому.
— Сколько надо будет, столько и привезем, — по–начальственному отвечает Гаврил Сотский. У него рассеянно–озабоченное лицо. Взгляд его останавливается на нас. С минуту он соображает, на что мы можем пригодиться.
— А ну‑ка сбегайте в сельраду! Там в шкафу, внизу ящичек с гвоздями. Он тяжелый, но втроем сдюжите.
