Раз или два в неделю они встречались в помещении группы Николая Филипповича. Боже мой, на какие только унижения не идет человек, чтоб судьбу обмануть, чтоб только привычное течение жизни не нарушить, чтоб не стать в глазах другого человека предателем.
Разумеется, дело невиданное, чтоб кто-то так рвался на работу и приходил за полчаса до ее начала, а все ж какое это унижение, какой суетливый одышечный страх. И отказаться от встреч Николай Филиппович не мог — пусть так, пусть в страхе и суете, а все же она рядом сидит и вот ее глаза, губы, плечи, а Тоня соглашалась встречаться потому, понимал Николай Филиппович, что хоть и боится и трепещет от страха, но ведь если он настаивает на этих встречах, значит, они необходимы ему, и она согласна была терпеть страх, чтоб только Николаю Филипповичу было лучше.
Они все время были в предчувствии, что вот-вот что-то должно произойти, чему они помешать не в силах, снова Николай Филиппович чувствовал себя зависшим над пропастью, и катастрофа может стрястись со дня на день, и он не в силах предотвратить ее.
Однажды они сидели на диване, Николай Филиппович гладил Тоню по голове, утешал: ну, ты потерпи, девочка, это не может продолжаться бесконечно, глядишь, кто-нибудь из друзей уедет в командировку и попросит приглядеть за его квартирой, может, что другое подвернется, нет, это никакое не унижение, что мы здесь, разве ж можно унизить людей, если они любят друг друга; а до работы оставалось минут сорок; да, я согласен и так, только бы с тобой рядом: они сидели обнявшись, вовсе позабыв о близкой катастрофе.
И вдруг в комнате вспыхнул свет. Он был тем неожиданнее, что в коридоре не было слышно шагов, следовательно, человек к этой комнате подкрадывался.
Николай Филиппович защитил ладонью глаза от света, а когда ладонь отвел, то увидел в центре комнаты Людмилу Михайловну. Потерянно смотрела она на них. Тоня отстранилась от Николая Филипповича.
— Так! — выдохнула Людмила Михайловна. Она хоть ожидала увидеть чужое свидание, однако не могла очнуться от потрясения.
— Тоня, ты сейчас иди домой и сегодня на работу не выходи, — спокойно сказал Николай Филиппович. — Я тебя прошу. Ты в этой сцене не повинна. Сиди весь день дома. Завтра скажешь Константинову, что на весь день ездила на станцию в Губино. Он поверит. Потому что Людмила Михайловна не станет выносить сор из избы. Этого ей не позволит ее гордость.
— Я не могу вас оставить.
— Нет, вы-то как раз можете нас оставить, — сказала Людмила Михайловна. — Вам не следует присутствовать при семейной сцене.
Тоня в дверях испуганно посмотрела на Николая Филипповича, он кивнул ей — ничего, девочка, иди домой.
— Так! — сказала Людмила Михайловна. — Что все это значит?
— Ты что — слепая? Это значит — свидание. Это значит — не надо выслеживать мужа. Это унизительно. Я от тебя не ожидал.
— Ты прости меня. Я и сама не ожидала. Какое-то помрачение у меня. Но ведь и стыд какой. И какой же ты негодяй, Нечаев.
— Только, пожалуйста, без сцен. Зачем же терять голову в совершенно ясной ситуации.
Вот этот твердый тон больше всего и поразил Людмилу Михайловну. Но не лепетать же Николаю Филипповичу слова оправдания, дескать, седина в висок, бес в ребро, и ничего серьезного, так, шалости стареющего мужчины, а только лепет мог спасти семенную жизнь, однако унизиться Николай Филиппович не мог — в нем была сейчас та ясность, какая бывает у человека, которому совершенно нечего терять.
— Ты посмотри на себя — ворот рубашки расстегнут, галстук сбился. Стыд какой. — Вот до нее стало доходить понимание случившегося. — Да это же низость: она ровесница нашего Сережи. Ты селадон.
— Прекрати, Люда. Не унижайся.
Он подошел к ней, чтоб как-то успокоить, но она в беспамятстве уже оттого, что муж, ее собственность, ее вечный обоз, так обманул ее, что уже не собственность и не обоз и, следовательно, всю жизнь она обманывалась на его счет, звонко ударила Николая Филипповича по щеке. Он отшатнулся. Затем с силой сжал ее руки и сказал:
— Все! Это все!
И Людмила Михайловна сразу обессилела, ноги ее начали подкашиваться, и она упала бы на пол, но Николай Филиппович успел подставить стул. Людмила Михайловна рукой держалась за сердце и тяжело дышала.
— Что с тобой, Люда? — испугался он.
— Сердце. С утра болит. А сейчас как ножом ударило.
— Сейчас, я сейчас, — засуетился Николай Филиппович. — Выпей воды. Я вызову «скорую помощь». Ложись на диван, легче будет.
Он вызвал «скорую помощь», все беспокоился возле жены, бросился к проходной встречать врача — и встретил, быстро прикатили; врач осмотрел Людмилу Михайловну, сделал обезболивающий укол, сходил за носилками, и они с Николаем Филипповичем отнесли Людмилу Михайловну к машине.
— Надо инфаркт исключить, — сказал врач. — На то похоже.
Когда они вталкивали носилки в машину, Людмила Михайловна поманила пальцем Николая Филипповича. Он склонился над ней, и она сказала тихо:
— Только не вздумай приходить в больницу. Ненавижу!
Потерянно бродил Николай Филиппович по бюро — никого еще не было. Все кончено. Он ждал постороннего вмешательства в свою судьбу, у него не хватило отваги судьбой распорядиться самостоятельно, и вот расплата — приход ожидаемой беды и катастрофы. Только бы у Людмилы Михайловны не инфаркт. Оправдания нет, прощения нет, ах, не в оправдании, не в прощении дело, не о себе сейчас тревога, о Людмиле Михайловне — ведь ближайший, драгоценнейший человек. И все из-за него.
Появились первые сослуживцы. Они, пришедшие чуть раньше времени, шли вальяжно, распахнув пальто, в руках держа шапки, за ними деловито шли люди, пришедшие вовремя, вот они разделись, сели за столы, и сразу взрыв звонка, а вот и те, кого звонок застал в коридоре, они летят по-заячьи, глаза суетятся по сторонам — нет ли поблизости начальства.
Николая Филипповича раздражала всякая мелочь — да что ж это за суета из-за пятиминутного опоздания, когда в это время решается жизнь Людмилы Михайловны.
В девять часов он позвонил в приемный покой больницы и узнал, что Людмила Михайловна находится на лечении в терапевтическом отделении больницы и что у нее подозревают инфаркт миокарда.
Тогда Николай Филиппович оделся и вышел на улицу. Стоял густой неподвижный туман. Двухэтажное здание напротив казалось разорванным в клочья. Чуть начинало светать. Это декабрь — самое темное время. Морозило. Николай Филиппович, чуть выставив левое плечо, продирался сквозь липкий туман.
Он вошел в ординаторскую терапевтического отделения, поздоровался с заведующей Лидией Васильевной. Она много лет знает Нечаевых, Николай Филиппович лечился у нее. Ей пятьдесят лет, Лидии Васильевне, у нее годовалый внук, но глаза ее светло-голубые, не замутненные печалью, как у юной девушки.
— Ну что? — спросил Николай Филиппович.
— Да вы успокойтесь.
— Так, а что?
— Да я затрудняюсь сказать. Боли снимал дежурный врач, он подозревает инфаркт. Будем исключать.
— Но она здоровый человек.
— Ах, Николай Филиппович, все мы здоровы до поры до времени.
— Это я понимаю. Так я пойду к ней?
— Нет, посидите пока вот здесь. У Людмилы Михайловны доктор снимает электрокардиограмму, а Сережа ей помогает.
Николай Филиппович сел на диван и погрузился в терпеливое ожидание. За окном уже рассвело. Зябкий неясный свет заливал двор, разбавлял туман холодным синеватым молоком.
В ординаторскую вошли Сергей и молодая женщина с лентами кардиограммы в руке. Николай Филиппович встал, сделал к Сергею шаг, затем остановился, все не отводя от сына взгляда.
Молодая женщина разложила на столе ленты.
— Инфаркта нет, Сергей Николаевич. Давайте посмотрим вместе. Вот и вот. Я все распишу подробно.
— А это? — спросил Сергей.
— Ну, это нарушение трофики. Скорее физиология — дань возрасту. Нет, хорошее сердце, — сказала молодая женщина.
— Ну, вот и хорошо, — сказала Лидия Васильевна, — я слушала ее, по-моему, тоже инфаркта нет. Какое-то у нее потрясение. Не хочет говорить, только плачет. Значит, это не инфаркт, а функциональные дела.
— Вот и хорошо, — обрадовался Сергей.
Николай Филиппович был так измучен оцепенением ожидания, что на проявление радости сил не осталось.
— Она полежит у нас несколько дней, — сказала Лидия Васильевна, — дадим ей успокаивающих средств, укрепим маленько да и отпустим.
— Спасибо вам, Лидия Васильевна, и вам, доктор. Я не ходил покуда к Людмиле Михайловне, не хотел вам мешать, а теперь посижу у нее.
— Погоди, папа, — сказал Сергей. — Мама заснула. Пускай спит. — Он надел шапку, накинул на плечи пальто.
Вышли в закуток перед ординаторской.
— Пройдемся по двору, — предложил Сергей.
— Да, только ты надень пальто как следует. Простудишься. Ну, как мама?
