— На, возьми. Это как раз по тебе птица.
Я сильно горевал, замечая, что дяде становится хуже. Высокий, ладный, большеглазый, с широкими сросшимися бровями, красивый, лежит он теперь в постели, пожелтел, осунулся, высох, как спичка. Я сижу рядом, притих, смотрю на него с жалостью. Дядя чуть слышно шепчет, не открывая глаз: «Одолела меня хворь… Одолела…». Чтобы скрыть невольные слезы, я бросаюсь на улицу.
На улице я скоро забываюсь. Неподалеку от нас жил бай, круглый, как шар, тучный человек с белой бородой и с огромным — арба мяса — животом. Вместе с выводком байских ребятишек я вхожу на просторный двор. На внешней и на внутренней половине двора роскошные, крытые железом дома. В комнатах всюду ковры, никелированные кровати, множество сундуков с разным добром. Меня подвели к какому-то блестящему новому ящику с большущей трубой. Один из мальчишек покрутил ушко сбоку. На ящике быстро-быстро завертелась черная плоская тарелочка, а из трубы вдруг зазвучала музыка, а потом кто-то вроде запел по-русски. Я ни слова не понимаю, но слушаю с интересом и с удивлением. Что за чудо?! Потом спрашиваю тихонько:
— Колдовство, что ли, тут? Как эта штука называется?
Ребята хохочут.
— Это граммофон. В Ташкенте таких вещей нет, отец из Москвы привез недавно, — поблескивая глазами, говорит один мальчишка. — Весь секрет в тарелочках, это они играют. — И тут же останавливает граммофон. — Ну, хватит, в другое время послушаешь.
«Вот бы потрогать его, — думаю я про себя. — И еще послушать бы!..».
* * *
Наступили мягкие, сентябрьские дни: пора созревания фруктов, арбузов, дынь. Но мне малодоступно все это. Денег у нас — не густо… Нет денег… Проходя мимо лавок, я лишь издали поглядываю на фрукты.
Отец приезжает редко. Иногда пропадает по полгода. Если появляется, то на несколько дней, и затем снова исчезает надолго. «У нас много долгов…» — чтобы как-то утешить себя, думаю я с горечью.
После школы мы, мальчишки, каждый день шатаемся по улице. Время от времени все увлекаемся какой-нибудь игрой. Я, например, стал мастером игры в ашички. А Ходжи и меня обскакал. По этой части мы с ним в квартале первые. Каждый день после полудня, а по пятницам — и с утра до вечера, у нас только и забот, что ашички, Обыграв всех мальчишек нашего квартала, мы вдвоем отправляемся или к Балянд-мечети или же в квартал литейщиков. Потихоньку перешептываясь, мы и там обыгрываем всех подчистую и внезапно уходим. Мальчишки с криком бегут за нами. Если догонят, начинается драка.
Но мы и в таких случаях не теряемся.
* * *
Девушки, ровесницы Каромат, играют у нас во дворе в мяч. Девушки всегда ищут для своих игр место поспокойнее, где нет взрослых джигитов, стариков. А наш двор как раз такой, подходящий для них.
— … четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
Играет Саломат — рослая девушка с крепкими руками и с широким открытым лбом, живущая по соседству. Метнув мяч в стену, она быстро поворачивается кругом, ловит отскочивший мяч и тут же снова бросает его.
—.. семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…
От сильного удара мяч метнулся высоко и улетел в дальний угол двора, угодив в арык. Хозяйка мяча вздыхает, согнутым указательным пальцем смахивает пот со лба и присаживается на край террасы.
Пошумев и поспорив: «Мой черед! Нет, мой!» — девушки продолжают игру.
Большая часть собирающихся у нас девушек живет бедно. Мячи они скатывают из ваты, а чаще — чтоб был легче — из шерсти, а потом туго-натуго обшивают их разноцветным шелком. Если такой мяч шлепнется в арык, он тотчас набухает и тонет в воде. По этой причине девушки играют очень осторожно.
Играет Таджи — тоненькая, стройная, симпатичная такая девушка с искристыми глазами, изящным, как фисташка, носиком и с бесчисленным множеством косичек, спускающихся до колен. Она бросает мяч и кружится все чаще и чаще. Долго, очень долго кружится.
— А ну тебя! Привязалась к мячу. Все равно отстала, лучше передохни, — сердито взглянув на Таджи, говорит коротышка Саври.
Таджи не уступает и в свою очередь подкусывает Саври:
— Ты только и знаешь — язвить. Посмотрим, кто кого!..
Споры, ссоры и обиды то и дело возникают среди играющих. Когда становится невтерпеж, выступает их «матка», тараторка Салам, болтливая всезнайка. Она мирит: одну побранит, другую обманет, третью утешит чем-нибудь. И игра возобновляется. Играют они с искренним увлечением, до пота, до яркого, как тюльпан, румянца на тугих щеках.
Сестренка моя Каромат и в красоте, и в веселости, и в ловкости не уступает подругам.
Мне нравится наблюдать за их игрой, слушать их шутки и даже взаимные препирательства.
— Сгинуть тебе! Даровое представление для тебя тут? А ну, вставай, подавай нам мяч! — резко вскинув головой, приказывает мне Салам.
Я с одного прыжка ловлю мяч, забрасываю его на крышу и бросаюсь наутек.
Устав от долгой, часами продолжающейся игры, девушки усаживаются рядком на краю террасы и начинают разговор. У них всегда есть чем поделиться, над чем посмеяться, о чем посекретничать. Шепчутся, шепчутся тихонько и вдруг захихикают. Меня разбирает любопытство. Они негромко поют песни, читают на память газели. Говорят о любви, увлечениях, чаще всего намеками. Рассказывают друг другу о том, что приходили сваты, порой радуются, порой умолкают, погрустневшие, печальные.
Когда сгущаются сумерки, девушки расходятся по домам, кто прикрывшись паранджой, а кто просто легким халатом.
Часто девушки и молодые женщины приходят к нам вечерами, прихватив с собой свои рабочие сумки. Это уже вошло в обычай. Занимаясь шитьем тюбетеек или вязанием тесьмы, участницы посиделок ведут веселые разговоры, часто перемежающиеся громким смехом. Поют песни. А иногда рассказывают сказки.
Прикорнув в сторонке, я радуюсь случаю, слушаю, притихший. Когда сказка кончается, упрашиваю: «Еще, еще какую-нибудь хорошую зачните!». Бывает, что я резко прерываю только что начатую сказку: «Другую давайте! Эту я слышал уже, знаю».
Такие посиделки, особенно в зимнее время, часто затягиваются до полуночи.
* * *
— Мы с Тургуном спешим на базар. Я в длинной рубахе, в новой тюбетейке, босой. В поясе у меня крепко-накрепко завязаны сорок копеек серебром и медяками.
Время — близко к полудню. Небо облачное. Солнце то блеснет на минутку, то снова скроется в облаках.
— Книги, они дорогие очень… — осторожно намекает мне Тургун. — Лучше бы купить чего повкуснее…
— Нет-нет! — возражаю я, сразу разгадав, куда он клонит. — Это хорошая книга. Вот погоди, в ней есть такие стихи!.. Э, да ну тебя, не понимаешь ты… — И помолчав, продолжаю уже спокойнее: — Мороженое, конечно, штука вкусная, да боюсь матери. Деньги дали на книгу.
Протискиваясь в толпе, лавируя между арб, лошадей, ишаков, мы добираемся до книжных лавок. Здесь, в книжном ряду, тихо. Лишь изредка увидишь листающего книгу студента медресе в длинном легком халате и в грязной замусоленной чалме, тощего, бледного, обросшего.
Мы с Тургуном не раз и не два обходим весь ряд, останавливаемся у каждой лавки. Неожиданно взгляд Тургуна задерживается на стае собак, сцепившихся на крыше.
— Эх, жалко! — говорит он, подталкивая меня в бок. — Откуда бы нам взобраться на крышу? Вон сколько их там. Выбрали бы и увели какую получше…
— Да ты сдурел?! — сердито возражаю я. — Они же разорвут нас!
Лавки полны религиозными книжками. В каждой обязательно есть коран. Много арабских, персидских книг.
— Дядя, нет ли у вас Мукими? — спрашиваю я, остановившись у одной лавки. — Стихи о любви…
— Хо! — с мягкой улыбкой говорит продавец книг, обходительный и ласковый седой старичок. — Молод ты еще. Мал, сын мой. По Мукими есть.
— Я читаю всякие книги, — поясняю я, — а эта девушкам понадобилась. Они любят читать Мукими. У него есть хорошие стихи, дядя.
Старик хохочет. Потом неторопливо встает, начинает рыться на полках. Долго ищет. Наконец подает мне сборник.
Это небольшая книжка, хорошо оформленная, в красивой обложке. Я бережно беру ее, осторожно перелистываю. Шевеля губами, шепотом читаю про себя.
— Отец, сколько она стоит? — спрашиваю, закрыв книжку.
— Никчемная книжонка… Зачем она тебе? Идем!.. — незаметно подталкивая меня локтем, шепчет Тургун.
Я тоже шепотом сердито объясняю:
— Мукими — замечательный поэт. Ты же неграмотный, не понимаешь. А мать наказывала, чтоб я обязательно нашел эту книгу.
Старик смеется, добродушно щуря глаза:
— Твоя правда, сын мой. Хорошая вещь. С глубоким смыслом. Я встречал Мукими. Приятного нрава, мудрый человек был покойник. В Коканде жил он. Большой поэт. А эта книга — кусочек сердца поэта. Цена ей две теньги, сынок. Бери, это бальзам для девичьего сердца.
«Сестренка как раз дала две теньги, значит, она знает цену», — отметил я про себя. Я осторожно развязал поясной, платок, с поклоном вручил деньги хозяину. А книжку сунул за пазуху.
