— Но у нас в кармане паспорта для поездки?
— Вот по ним-то и будут знать, кого взять. Так что если хотите туда добраться, разойдитесь за этот час отсюда. Только не все разом. По одной или по две телеги. Кто через мост, кто на Лууньяском пароме. Кто куда. И — только по тракту. Смотрите, большим обозом не собирайтесь. За Нарвой можете опять все стянуться вместе. А теперь — действуйте быстрее.
Много народу уже вышло из темноты и окружило отца.
— О чем речь?
— Нас взять под стражу?
— Самого бы его за этакие слова под стражу…
— Постой, постой…
— А кто вы такой будете? И какое вам до нас дело?
— Кто я — это не имеет значения. Поверьте тому, что я говорю вам. А дело до вас мне есть, потому что своих единоплеменников от кандалов хочу спасти, а у солдат за пазухой они для вас припрятаны. Шестьдесят пар. Это я знаю.
— У нас в кармане паспорта из полиции — станем мы верить тому, что тут мелешь! Скажи, кто ты?!
— Является как призрак…
— У самого рожа бурмистра…
— Тоже, нашелся стращать!
— Нет, мы всякой болтовне верить не станем.
— Ну, хорошо, хорошо. А если бы папаша из «Постимээс» напечатал в своей газете то, что я вам сказал, — тогда поверили бы?
— Ну… тогда…
— Дак он ведь про это не печатает!
— К сожалению. А если он сам лично говорит вам об этом — так вы не верите?
— Что? Папаша из «Постимээс»?
— Ну да, я и есть Янсен из «Постимээс».
— Ты и есть?
— В эдакой шляпе?
— Слушай, погоди, покажи-ка свое лицо?
— Подойди сюда, к костру поближе…
— Ей-богу — он!
— Он самый. Я к тебе приходил прошлый год в газету. Из-за школьной крыши. Иль не помнишь?
— Не помню, дорогой. Ко мне много народу ходит. Ну, теперь поверили? И уйдете?
— Ну да, теперь-то мы… Надобно всех разбудить… Да, теперь-то мы…
— А ты сам-то как отсюдова уйдешь? Как бы они тебя не схватили…
— Я-то уйду. Ну — с богом!
Отец повернулся в мою сторону, и я прижался к шершавому, влажному обрубку ивы. Когда отец прошел мимо меня, я снова побежал за ним следом, меня никто не заметил. А я видел, как отец поравнялся с баней Рейнхольда, и оттуда ему навстречу вышли двое в мундирах. Уже настолько рассвело, что, наблюдая из соседней подворотни, я узнал господина Яннау, вместе с которым был пристав.
«Morgen, Herr Polizeimeister! So früh schon auf den Füssen?»
«Morgen, Herr Jannsen — Sie auch, wie ich sehe. Was brachte Sie so früh aus dem Bett?»[95]
— Господин полицмейстер, вы охотитесь за добычей для тюрьмы, а я — для газеты.
— И что же вы нашли для газеты?
— Да, все те самые мужики, там у реки. А вы не знаете? Умилительная история: они едут, чтобы говорить с нашим милостивым государем-императором.
— Про них — bitte sehr — ни одного слова. Приказ генерал-губернатора.
— Ах вот как… Жаль, жаль. Получилась бы поистине трогательная история… Но раз приказ, значит приказ. Само собой разумеется. Спасибо, что предупредили.
«Aufwiedersehn, Herr Polizeimeister! Und Weidmanns Heil!»
«Aber Herr Jannsen, das darf man doch nicht so offen wünschen! Sie verderben mir noch den Fang…»[96]
Вслед за тем, как отец вошел в дом, а я еще оставался стоять в подворотне, я услышал, как с рыночной площади с грохотом тронулись первые телеги. В девять часов пароход, нанятый крестьянами, выпустил пар из котла, ибо ни один из посланцев не ступил ногой на его палубу, солдат тайком вывели из окрестных дворов, а орднунгсрихтер Энгельгард со своими соглядатаями топал по рыночной площади и шипел:
— Verfluchtes Gesindel…[97]
Вот какой человек был наш отец, господин Пальм! Благодаря ему крестьяне все же попали к царю. Много ли толку от этого вышло, это уже, конечно, другой вопрос. А что их потом прижал господин Валуев[98] и кое-кто в Сибири оказался, в этом уж наш отец не повинен.
В скором времени здесь, в Тарту, он превратился из пярнуского газетного папаши в подлинного руководителя эстонского народа. Летом шестьдесят девятого года уже на улице Тийги, не так ли, в нашем доме несколько недель кряду с утра до вечера, даже до полуночи, была страшная сутолока. Ради гостей мамаша все время хлопотала на кухне, так что ей уже некогда было обращать внимание на боли в пояснице и даже сменить чепец. Все это время наш дом был полон небывалой суматохи: беспрестанно приходили и уходили разные люди — деревенские и городские, к отцу забегали по делам газеты, заходили члены праздничного комитета, то и дело приезжали из деревень хоровые деятели, они шли к отцу за советом по поводу песен и нот, не забывали дороги и члены правления «Ванемуйне» и, наконец, приходили участники торжества, приносили приветствия; заходили просто любопытные, бывали друзья и иностранцы — Аспелин, Сван, Хунфальви[99]… И отец неизменно в центре этой огромной суеты: то в редакции, то на совещании, то в зале общества, то на репетиции хора, то на сцене, то за кафедрой, то участвуя в шествии — оживленный, общительный, потный и радостный. Дома по большей части просто в подтяжках; только когда появлялись иностранцы, он второпях завязывал галстук бабочкой и быстро натягивал свой черный redingote.
И еще — когда у нас бывал пробст Виллигероде[100].
А почему, собственно, думают, что отцу не следовало быть с господином Виллигероде почтительным? На каком основании считается, что ему надлежало вести себя по отношению к господину Виллигероде бесцеремонно? Я скажу вам: так думают телячьими мозгами на основании полной неосведомленности.
Господин Виллигероде был в высшей степени образованным человеком. Сын обер-учителя гимназии, так ведь И пробст. И духовный цензор. И советник консистории. Немец, конечно, но пастор в эстонском приходе. Большой любитель музыки и истинный барин. И уже по его серебряным бакенбардам было сразу видно, что в недалеком будущем он непременно станет doctor theologiae h. с. Так что вовсе не нужно быть в душе кистером (как, будто бы, сказал Якобсон), чтобы склониться перед господином Виллигероде в почтительном поклоне! Сам-то Якобсон, может быть, только походя кивал ему и шел дальше. А я скажу: и в таких вопросах тоже наш отец с социалистов и нигилистов примера не брал. Нет! И более того, самому Виллигероде было отлично известно, что только благодаря политической мудрости Янсена председателем большого праздничного комитета был избран Виллигероде, Янсен же — его помощником, а не наоборот. Итак, этот большой певческий праздник был весело отпразднован. (И никто, кроме Якобсона, не нашел в этом повода для злопыхательства.) А Лидия в довершение всего еще заставила всех нас играть на сцене в «Ванемуйне», и теперь они считают, что это было началом их национального театра. И дом наш все более прочно становился центром эстонской духовной жизни. И wirtschaftlich[101] мы жили уже не так скудно, так что отец приказал маме прекратить домашнее изготовление свечей для освещения квартиры и редакции — у нас уже имелись деньги, чтобы покупать свечи в лавке. Ведь у «Ээсти постимээс» к тому времени было уже свыше трех тысяч подписчиков!.. И, разумеется, не только потому, что Якобсон присылал из Петербурга свои статьи, и не из-за тех споров, которые как северное сияние разгорались вокруг этих статей в газете… Даже несмотря на эти споры, господин Виллигероде и после праздника стал все чаще к нам заходить. Как будто церковь Марии еще ближе придвинулась к нашему дому на улице Тийги, и отец отнюдь не имел ничего против этой чести… Он принимал господина пробста с почтительным радушием, и каждый раз Лээна получала распоряжение подать на стол рейнвейн… Помню, однажды я забежал в прихожую, чтобы почистить ботинки (перед тем как идти в «Ванемуйне» на репетицию «Сааремааского племянника»[102]), дверь в кабинет отца была приоткрыта, и мне было видно кресло и слегка сутулую спину господина Виллигероде, и напротив него, перед диванным столиком, широкую фигуру отца в густых клубах сигарного дыма… И я отлично слышал, как отец произнес немного в нос своим звонким баритоном:
— Слава богу, нам в самом деле не приходится роптать. Мы знаем, как нас поносят дворяне за то, что мы печатаем в своей газете кропанье нескольких молодых и горячих голов. А с другой стороны — слышим, как эти самые горячие головы честят нас за то, что прежде чем напечатать, мы позволяем себе немного обкорнать им перышки… Однако здесь, на земном шаре господа бога, это естественный ход вещей. (Тут я услышал, как забулькало вино, отец наполнил рейнвейном два бокала.) У нас издатель газеты должен уметь не только что по яйцам ходить, о чем нами уже давно было говорено. Ну, выпьем же этот дар божий, господин пробст. (Как раз в это время я надевал в прихожей свое тесное пальтишко с бархатным воротником и не успел еще просунуть руку в рукав, как увидел, с каким удовольствием отец отхлебнул вино и облизал губы.) У нас издатель газеты должен уметь делать трижды, четырежды столько, сколько наш Спаситель требовал от христианина: воздадите кесарева — кесареви и божия — богови. Да, кроме того, он должен еще уметь воздавать своим писакам, что им надлежит, а читателям — что читателям надлежит, а читателям надлежит так много, что этого вообще не перечесть, если на твоих медовых сотах их уже несколько тысяч набралось. Не так ли? А в каких-то редких случаях издателю ведь нужно уметь и своему собственному сердцу долг воздать, не правда ли…
