Он сыпанул сахару сначала в бензобак грузовика, а потом в бензобак трактора — когда машины заведут, они сразу же выйдут из строя. Но это его не удовлетворило: он открыл мотор и оборвал контакты. Бормоча что-то бессвязное, Фуад бросился в коровник.
— Убирайся с моих глаз, проклятая старуха! — крикнул он Киджакази, и та, вся сжавшись, спотыкаясь и придерживая подол канги, чтобы не упасть, стала бочком пробираться к выходу. А Фуад схватил большую палку и начал крушить все, что попадалось ему под руку. Перепуганные коровы мычали так, будто бы в хлев забрался леопард. Стукнув палкой по голове одной из коров, он заорал:
— Чтоб вы сдохли! Тоже в кооператив вступать хотите?
Дома он упал ничком на постель и долго пролежал, тяжело дыша. Из его горла вырывались хриплые стоны и проклятия:
— О аллах, покарай их! О аллах, сделай так, чтобы они сгинули!
Утром следующего дня Фуад собрался ехать в город. Он завел машину и отправился прямо к своему приятелю Нассору, с которым давно не виделся. У его дома он притормозил и стал отчаянно сигналить. Нассор выглянул в окно.
— Одевайся, поехали!
— Куда?
— Выпить хочешь?
Не теряя ни минуты, Нассор оделся, и они поехали в бар. Там они попросили налить им что-нибудь покрепче, и Фуад начал рассказывать о своих бедах. Несмотря на раздражение, он старался говорить потише: если бы кто-нибудь услышал, что он ругает революционное правительство, ему бы не поздоровилось. Простой народ поддерживал новые порядки.
Они просидели в баре до вечера, а потом решили пойти на танцы.
— Ну, куда сейчас? — спросил Фуад.
— В «Пиплз-клаб», — ответил Нассор.
— Это где?
— На площади Мнази-Моджа.
— A-а! Ну поехали.
Когда они приехали на танцы, веселье было в самом разгаре. Фуад вошел внутрь и застыл как вкопанный: когда-то здесь развлекались только дети богачей, теперь же зал был полон людьми, которые были одеты не лучше его батраков.
— А этим что здесь надо? Нет уж, я пошел. Пусть веселятся без меня. — И Фуад решительно двинулся к выходу.
Нассор остался в клубе, а Фуад сел за руль и помчался по ночным улицам. В районе Микунгуни ему не удалось вовремя притормозить, машина врезалась в дерево, и он потерял сознание.
Киджакази не находила себе места от беспокойства. Фуад давно уже должен был вернуться, а его все не было. «Что с ним случилось?» — спрашивала она себя, ворочаясь в постели. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, ожидая хозяина, а потом не выдеражала и побежала к дому Мконгве.
— Что случилось, Киджакази? Почему вы пришли в такой час?
— Господин Фуад до сих пор не вернулся, и я не знаю, что и думать, — сказала Киджакази дрожащим голосом.
— А какое вам дело до Фуада? Я-то решила, что с вами что-то стряслось, а вы, оказывается, не спите только оттого, что ваш Фуад еще не вернулся?
— Просто это не в его правилах…
Однако Мконгве перебила ее:
— Знаете что, если вас привело ко мне только это, то, извините, я очень хочу спать.
Киджакази уныло поплелась к себе.
Наступило утро, а Фуад все не появлялся. Напуганная, не зная, что делать, Киджакази сидела у двери господского дома и ждала. Вдруг она вскочила: к крыльцу подъехала карета «скорой помощи». Из машины вышли люди с носилками, а на носилках она увидела Фуада.
— О аллах! О аллах! Мой бедный господин! — запричитала она. У машины стали собираться батраки. Они молча наблюдали за происходящим, не выказывая ни жалости, ни сострадания к своему хозяину, и только с удивлением поглядывали на плачущую Киджакази. А она проводила санитаров с носилками в спальню Фуада и помогла им уложить его на кровать.
— Не плачьте, мамаша, — успокоил Киджакази один из санитаров. Потом они сели в машину, и «скорая помощь» уехала.
Фуад ушиб голову и сломал правую ногу. Он два месяца провалялся в постели, и все это время Киджакази ухаживала за ним как родная мать. Нога вскоре начала срастаться, но Фуад был капризен и плаксив, как ребенок, — возможно, сказывалась травма головы.
Однажды, после того как сняли гипс, Фуад попросил Киджакази помассировать ему больную ногу, и ему очень понравилось, как она это сделала.
— С сегодняшнего дня, — сказал он удовлетворенно, — только ты будешь лечить меня. Это у тебя получается лучше, чем у любого врача. Недаром ты нянчила меня, когда я был маленьким.
— Да, это правда, господин, — сказала Киджакази и заплакала, она была благодарна хозяину за то, что он вспомнил об этом, — бывало, никто, кроме меня, не мог вас успокоить, когда вы плакали. Даже вашей покойной матушке, госпоже Маймуне, не удавалось сделать этого. Каким красивым ребенком вы были тогда!
— Да, Киджакази, ты моя верная служанка. А какие песни ты мне пела тогда! Спой какую-нибудь из них.
Еще никогда хозяин не обращался к ней с подобными просьбами. «Значит, — обрадовалась она, — недаром я столько лет верой и правдой служила своему господину. Сегодня он наконец оценил меня по заслугам».
— О мой господин! Я и не знаю, смогу ли я спеть вам так, как пела когда-то, — сказала она, смущаясь. Но просьба хозяина — закон, и она низким скрипучим голосом завела колыбельную. Взглянув на Фуада, она увидела, что он улыбается. Это ободрило ее, и она продолжала петь:
Спи, малыш, усни, спи в своей кроватке.
Важный господин твой отец, богатый,
Спи, малыш, усни, спи в своей кроватке…
— Да заткнись ты! — вдруг взорвался Фуад. — Голос у тебя как у коровы. Неужели ты мне это пела?
— Да, господин. Вы хотели, чтобы я каждый день пела вам именно эту песню. Вы любили ее больше других, — испуганно ответила Киджакази, досадуя на себя за то, что испортила хозяину настроение.
— Мне противно слушать твой скрипучий голос. Ты ни на что уже не годишься! У меня кругом одни неприятности, а ты мне даже спеть не можешь. Убирайся отсюда! — закричал Фуад.
Киджакази покорно поднялась и пошла к двери.
— Пойди напои коров! Быстро! — крикнул ей вдогонку Фуад.
«Так мне и надо. Сама заслужила, — думала Киджакази, наливая коровам воды. — Вообразила себе невесть что».
Через несколько дней Фуад снова позвал Киджакази помассировать ему ногу. Он сидел в кровати, опершись на подушки. Киджакази робко вошла в комнату, села на краешек постели и начала осторожно поглаживать его больную ногу.
— Скажи, Киджакази, — вдруг начал он, — что ты думаешь о том, что происходит вокруг? Тебе это нравится?
Киджакази, не ожидавшая такого вопроса, страшно растерялась. Она попыталась сделать вид, что не расслышала слов хозяина, и начала с удвоенной энергией массировать ему ногу. Но Фуад не унимался:
— Ты что, глухая? Я тебя спрашиваю, нравится тебе это или нет.
— Я всем довольна, господин. Слава аллаху, все хорошо, — ответила Киджакази.
— Что? — вскричал Фуад. — Тебе нравится то, что творят эти неверные? Эти бандиты? Эти воры? Эти невежды? Ты одобряешь дела этих мерзавцев? Значит, ты с ними заодно? — От ярости Фуад брызгал слюной.
Бедная Киджакази вся сжалась от страха. Она не понимала, чем навлекла на себя гнев хозяина. Ей был непонятен вопрос, и, судя по его реакции, она оплошала с ответом. На лбу ее выступил пот, перед глазами поплыли круги.
— Я не знаю, что вы имеете в виду, господин. Простите меня, — взмолилась она.
— Теперь мне все ясно: ты помогаешь им! — кричал Фуад. — Вот уж не знал, что пригрел змею на своей груди!
— Господин! Вы же знаете, что я столько лет верой и правдой служила вашему отцу. Я все отдам, лишь бы вам было хорошо! — клялась Киджакази.
Тогда Фуад сменил гнев на милость:
— Киджакази, ты же мне как родная. Ты всегда была предана мне. Ты нянчила меня, когда я был маленьким, в общем, была для меня второй матерью. Когда ты умрешь, я устрою для тебя такие пышные похороны, каких еще не видали в Коани.
Оторопевшая Киджакази молча слушала хозяина, ловя каждое его слово. А он продолжал:
— Ты должна разбираться в том, что происходит. Ведь эти негодяи, эти чудовища теперь совсем распоясались. Эти голодранцы собрались в кучу и заявляют, что собираются создать в моей деревне кооператив. Но разве эти невежды смогут хоть что-нибудь создать? Они хотят забрать у меня мои земли, а мне оставить лишь маленький участок, мне, Фуаду бин-Малику. Киджакази, я верю тебе. Постарайся держаться подальше от Мконгве. Она совершенно обленилась, дерзит. А раз так — пусть убирается. Мы не станем ее удерживать. Но это значит, что тебе, Киджакази, придется работать за двоих.
Старая служанка не верила своим ушам. Неужели он относится к ней как к равной? Он назвал ее второй матерью?! «Значит, всю свою жизнь я работала не напрасно, — думала она. — Но я буду работать еще лучше, чтобы господин Фуад всегда был доволен мной».
Она продолжала массировать ногу хозяина до тех пор, пока он не заснул, а потом поднялась и тихо вышла, плотно закрыв за собой дверь.
