А потом по контрасту ему вспоминался Ричард Славский, Джордж и их недоразвитая паства из клуба «Дискуссия». Этим-то вряд ли доступны хоть какие-то сильные чувства. Ни большого горя, ни большого счастья они не сумеют, наверное, испытать никогда, и Валентину Фастову им не понять.
Ну, с Джорджем все предельно ясно: это враг, работающий за плату. Подобные Ричарду подбирают огрызки, хотя и считают себя при этом аристократами. Надо полагать, получив урок, Ричард Славский кое-что понял и теперь направит все свои наличные способности на собственное нормальное развитие, а стало быть, на благое дело.
Что касается паствы, Краснову хотелось бы собрать вместе этих зарвавшихся юнцов и развязных девиц — не под эгидой клуба «Дискуссия», разумеется, — и сказать им краткую речь. Он сказал бы примерно так:
«Мои молодые слушатели! Выньте сигареты изо рта и перестаньте жевать резинку. Послушайте меня внимательно. Чего вы хотите, разглагольствуя о преимуществах западного образа жизни, которого вы и не нюхали? Вы же не знаете, как пахнет слезоточивый газ, когда им окуривают толпу демонстрантов где-нибудь в Соединенных Штатах, и не имеете понятия, какой вкус бывает у полицейской дубинки, когда ею разбивают человеку зубы где-нибудь в Западной Европе. Вы не стояли в длинных очередях на бирже труда.
Если вы как потребители диетических куриных яиц мало-мальски знакомы с птицеводством, то должны знать, что есть такое народное словечко „болтун“, — оно относится к яйцу, из которого никакая курица не сможет высидеть цыпленка.
Надеюсь, я выражаюсь достаточно популярно.
Вы мне крайне несимпатичны, малоуважаемые бывшие члены клуба „Дискуссия“, извините за откровенность. Но я твердо уверен, что пройдет совсем немного времени, вы подрастете, и вам будут смешны и горьки эти сомнительные увлечения более чем сомнительными проповедями вашего бывшего знакомого Джорджа — смешны, если не противны.
Вы еще молоды — у вас все впереди. Так будьте же людьми, никогда не забывайте, кто дал вам жизнь и крылья. Спасибо за внимание».
Поняли бы они его или нет? Наверное, должны бы понять…
Рассуждая так, капитан Краснов шел на последнюю — он это знал — встречу с Евгением Петровичем Храмовым. Перед тем они виделись на квартире у Храмова неделю назад. Квартира уже была пуста — Храмов все распродал за полцены соседям. Оставались только кровать и холодильник.
Распродаже предшествовало четыре месяца совершенно необычного единоборства. Тридцатипятилетний капитан госбезопасности Краснов учил жить пятидесятидевятилетнего старшего преподавателя института Храмова. На это стоило посмотреть.
В первый месяц после происшедшего Евгений Петрович держал себя нервически.
Капитан Краснов не уважал людей, которые в раскаянии рвут на себе волосы и плачут. У него была на этот счет своя теория. Он утверждал, что слезы растворяют раскаяние и удаляют его из организма. И что ж там остается? Ничего. Настоящее раскаяние должно долго оставаться в душе человеческой.
А Евгений Петрович много плакал. И в этот «мокрый» период Краснов с ним разговаривать не хотел.
Затем наступил период мученичества. Тут они уже разговаривали, и Храмов обильно цитировал Федора Михайловича Достоевского, сочинения которого знал досконально. Краснов увидел просвет в настроении Храмова. Евгений Петрович уверял, что жаждет пострадать, и был рад услышать от Краснова, что его действия могут быть квалифицированы судом как преступные и повлечь за собой кару в виде лишения свободы.
Он действительно заслужил такую кару, но с ним обошлись крайне гуманно. Есть такая щадящая мера — предостережение. Храмов его и получил, расписавшись в получении.
И тут настал третий период — ощущение полной пустоты внутри и полной непричастности к внешнему. Положим, все внешнее, окружавшее его, Храмов и прежде считал чуждым себе, но он чувствовал его живое присутствие хотя бы потому, что мог ругать все сущее и пускать в него отравленные стрелы. Что касается внутренней жизни, высоких взлетов духа и прочего, то тут Евгений Петрович ощущал всегда свою непревзойденность. И вот, пожалуйста, ни того, ни другого. Но…
Бывают утери слаще обретений. И это с изумлением открыл для себя Евгений Петрович на шестидесятом году жизни. Все, что ушло от него и из него, очистило место для чего-то иного — не обязательно из ряда вон выходящего, пусть обычного, самого обыкновенного, но для чего-то такого, что прежде было ему неведомо. А проще — для нормального человеческого мироощущения и осознания себя в мире других людей.
Этот третий период и свел Храмова с Красновым. Храмов, оставшись в полной, как вакуум, пустоте, искал общения с человеком живым. Краснов считал себя обязанным не оставлять его в беде. И это дало свои плоды. Первое, что сделал Храмов, — нанес визит профессору Терехову и просил у него прощения. Предлагал в письменной форме, через стенную печать института, изложить свою вину. Но профессор простил его и так. Затем Храмов подал заявление в ректорат с просьбой об отчислении по причине его недостойного поведения. Просьбу удовлетворили. Тогда-то он и ощутил острое чувство одиночества. И позвонил Краснову…
Если принять во внимание особенности биографии Евгения Петровича, не покажется поразительным, что Краснов, годившийся ему в сыновья, обладал гораздо более обширным жизненным опытом. Да и вообще у чекиста в этом отношении много преимуществ по сравнению с людьми других профессий.
Старость и молодость поменялись местами. Старость вопрошала, молодость подыскивала подходящие случаю ответы, облекая их в форму, доступную пониманию неразвитого ума.
— Вы знаете, — сказал Краснову Евгений Петрович, когда они встретились впервые вне стен управления, на Приморском бульваре, — у меня на книжке много денег, хватит на десять лет. А мне до пенсии всего один год.
— Можно позавидовать.
Но Храмов уловил истинный смысл ответа.
— Вы правы, не в этом дело.
— Если бы в сберкассу можно было складывать неизрасходованные силы, — вздохнул Краснов.
— Я не читал о такой возможности даже в научно-фантастических романах. — Храмов тоже вздохнул.
— Так что же, будете доедать сберкнижку?
— А что же еще? Уеду я отсюда. Тут меня люди знают. Стыдно в глаза смотреть. Уеду. Буду доедать сберкнижку.
Евгений Петрович изобразил жалкое подобие саркастической улыбки, которая прежде удавалась ему необыкновенно хорошо.
Недели через три Храмов позвонил Краснову и сообщил, что списался с институтом одного крупного города, расположенного возле Полярного круга. Краснов вначале высказал опасения, что столь резкая перемена климата может не пойти ему на пользу. Но Храмов считал это предрассудками. Для него главное — попробовать сложить жизнь по-новому. И Краснов согласился с этим.
А потом состоялись спешные переговоры с ЖЭКом относительно сдачи квартиры и выписки, и вот Краснов идет прощаться с Евгением Петровичем. Он идет и думает, что самым счастливым образом вся эта история кончилась для Храмова. А ведь она с него и началась.
Краснов за прошедший год многому научился. Главное же, он понял, насколько важна его нелегкая работа. Она гораздо важнее и труднее, чем он думал раньше. Его можно было называть бойцом невидимого фронта, солдатом необъявленной войны или как-нибудь еще, это не имеет значения, но он сознавал, что участвует в упорной и бескомпромиссной борьбе, и твердо знал, что никогда не отступит.
