— После, Шура, после. Произошла серьезная неприятность.
— Откуда ты? Из дома?
— С вокзала. Мне надо кое-куда заехать.
— Ничего не понимаю, — растерянно сказала Александра Ивановна. — Ради бога, в чем дело?
— Потом, Шура. Не ругайся, если что… Лену поцелуй. — И он повесил трубку.
…В половине первого Станислав Михайлович беседовал в небольшом кабинете здания на площади Дзержинского с оперативным работником, и в нем уже не чувствовалось нервозности, разве что был он немного возбужден. Он повествовал о своих венских похождениях со всеми подробностями, не пропуская ничего. По лицу оперативного работника, немолодого человека, по видимости невозмутимого, все же было заметно, что рассказ этот его сильно заинтересовал.
Разговор был долгим, до позднего вечера, и прерывался лишь два раза, когда оперативный работник звонил по телефону какой-то женщине и просил принести из буфета бутербродов и чаю.
…Нам уже известно все, что произошло со Станиславом Михайловичем, вплоть до того момента, когда мистер Роджерс, внеся необходимый залог, освободил его из полицейского участка, где Станислав Михайлович очутился после драки в дансинге. Вот его показания начиная с этого момента:
«Чувствую, что качусь в грязь, а как остановиться, не знаю. А Роджерс только улыбается — мол, когда же и погулять, если не в отпуске. Я ждал брата, но он все не возвращался. Денег у меня совсем не осталось, а тут Фанни намекнула, что хотела бы получить что-нибудь на память обо мне. Она любила браслеты. Я попросил заимообразно у Роджерса… вернее, не попросил, как-то разговорились на эту тему, и он одолжил двести долларов… Да залог, как он сказал, составлял тысячу… Не считая того, что прогуляли… В общем, мне нехорошо становилось. Откуда же столько возьму, как расплачусь? Но Роджерс успокаивал, говорил: у брата денег хватит.
Вел я себя, конечно, как последний дурак, безобразно вел, но просто не могу понять, как все это происходило. Словно я не я. Но это не оправдание, конечно. Не маленький, должен бы соображать. Да что поделаешь — не хватило, значит, ума. В общем, гулянка продолжалась, а чем все кончилось, страшно вспоминать…
Дело было так. Утром Роджерс объявил сухой закон, сказал, что надо отдохнуть, устроить разгрузочный день. Я был рад. Составили план, сели в его машину и поехали за город. Погода была хорошая. Солнышко. Отъехали километров двадцать-тридцать, он останавливается, говорит:
— Пройдемся немного, подышим.
Машину оставили на дороге, а сами поднялись немного в горку, и тут он спохватился.
— Слушайте, — говорит, — Станислав Михайлович, вы же ни разу не фотографировались.
Точно, я в Вене еще не успел сфотографироваться. Роджерс велел подождать, спустился к машине и вернулся с аппаратом — похож на наш „Киев“, даже чуть больше.
Поставил он меня на обрыве, щелкнул несколько раз, потом говорит:
— Теперь вы меня. Он работает автоматически. Только смотрите в видоискатель и нажимайте.
Пока я разбирался, где там видоискатель, Роджерс исчез, испарился. Буквально через секунду слышу сзади, за спиной, шаги. Оборачиваюсь — двое в серых коротких пальто, в шляпах. Один на русского похож, он и говорит:
— Господин Паскевич, чем вы тут занимаетесь? Кто такие, откуда меня знают — ничего не пойму.
Стою как идиот, а они уже аппарат у меня забирают и говорят: „Идемте с нами“. И берут под локотки.
Спустились с холма на другую сторону — там на поляне большая машина стоит. Один сел за руль, другой со мной на заднем сиденье. И в город. Роджерс словно в воду канул.
Остановились у двухэтажного дома, где-то от центра порядочно. Вводят меня в комнату — на полицейский участок непохоже, хотя телефонов тоже много. За столом толстый человек сидит, листает бумаги. Двое, что меня привезли, поговорили с ним по-немецки, положили на стол фотоаппарат. Он сказал „гут“, и приглашают меня пройти в коридор. Заводят в маленькую комнату — оказалось, фотолаборатория. Толстый начал со мной говорить через того, который по-русски понимает. Спрашивает:
— Это ваш аппарат?
— Нет, — отвечаю, — он принадлежит мистеру Роджерсу.
— Но вас задержали с этим аппаратом в руках.
— Его дал мне Роджерс.
— Кто такой этот господин?
У меня визитная карточка Роджерса была, но там ничего не было сказано, кто он такой, а только телефон. Я дал толстому визитку, он прочел, говорит:
— Хорошо, это мы проверим, а сейчас при вас проявим пленку, посмотрим, что вы снимали.
Тут уж я закричал:
— Ничего я не снимал и ничего не знаю!
А те двое крепко меня под руки взяли — мол, спокойно. И почуял я, что пропадаю окончательно.
В лаборатории, между прочим, был человек, видимо, ждал, но мне в голову еще не приходило тогда, что все заранее подстроено. Извините, но такой вот вахлак, не скоро соображаю.
Пленку проявили быстро. Делать с нее карточки не стали — повесили в шкафчик, она подсохла, и толстый вставил ее в какой-то аппарат и направил луч на стенку.
Смотрю, аэродром, самолеты. Следующий кадр — еще самолеты, но поближе снято.
Толстый через переводчика спрашивает:
— Это… — Вот забыл: то ли Унебург или Шунебург он спросил, но какой-то „бург“ — это точно. Я из рук рванулся, но держали меня прочно. Кричу опять:
— Ничего я не снимал! Аппарат не мой!
Толстый крутит пленку дальше, вижу какой-то высокий забор с колючкой.
— А это что? — спрашивают.
Я понял, к чему все это, разобрался в конце концов. Говорю:
— Сволочи вы и провокаторы.
Они свет верхний зажгли, проектор выключили. А этот, что по-русски говорит, скалится мне в глаза:
— Попались вы, господин Паскевич, и не притворяйтесь овцой. Вы советский агент.
…Помню, у меня тогда какое-то непонятное состояние было. Все вроде бы шиворот-навыворот. Виноватым себя чувствовал — и перед женой с дочкой, и перед товарищами, и вообще перед своей страной. Нечистым себя считал. А тут вдруг такой поворот: я агент… Трудно передать, что в голове творилось. Полная ерунда. Перемешалось все, и был я телок телком, бери голыми руками.
Возвращаемся назад, а в той большой комнате полным-полно народу — корреспонденты. Кто с корточек снимает, а кто даже лежа, с полу. Потом их быстро убрали.
— Завтра все будет в газетах, господин Паскевич, — говорит толстяк.
И тут я в первый раз вспомнил: ведь есть же в Вене наше посольство. Пойти туда…
Но у них, конечно, все было предусмотрено, в том числе посольство. Толстый говорит:
— Мы вас задержим, пока не выясним вашу личность. Кто знает вас в Вене?
Отвечаю:
— Мой брат Паскевич, Роджерс. — Про Фанни умолчал: она же служанка.
Меня отвели в соседнюю комнату. Комната обычная, только решетки на окнах.
Не помню, сколько времени прошло, — входит толстый и с ним Роджерс. У Роджерса лицо было совсем другое, я его еле узнал. Злой и серьезный он был.
— Ну вот, — говорит, — мне с вами одни неприятности. Тут простым залогом не отделаешься, да и нет у меня денег на такой большой залог. И что скажет брат?
А я, дурень, смотрю на него как на Христа-спасителя и чуть не плачу.
— Выручайте, если можете, — прошу. — Тут какое-то недоразумение.
В этот момент в комнате, кроме нас и толстяка, никого не было, и Роджерс сам стал переводчиком. Сказал что-то толстяку, а тот только головой покачал.
— Плохие дела, — говорит Роджерс. — Но они еще никаких протоколов не составляли.
И мне вроде бы легче стало, что нет пока никаких протоколов.
— Так, может, покончить все мирным путем? — прошу Роджерса.
Он опять с толстым поговорил и совсем расстроился.
— Нет, — объявляет, — мирным путем не выйдет, если вы думаете замять дело. Могут быть мирные торговые переговоры. — Это уже вроде шутки.
А мне-то не до шуток. Прошу Роджерса:
— Увезите меня отсюда, не виноват же я ни в чем, и аппарат вы мне дали.
Он усмехается.
— Вы чудак. Кто вам поверит? На пленке засняты секретные объекты, а вы советский подданный.
Проклял я тот час, когда согласился на приглашение брата. И думаю так: пусть они меня хоть к стенке ставят, хоть иглы под ногти загоняют — не предам я свою Родину и до конца буду говорить правду, но ничего лишнего на себя не приму, никакой клеветы. И еще думаю: может, брат тут силу имеет, что-нибудь предпримет? Ведь и на него тень…
— А брат вернулся? — спрашиваю у Роджерса.
— Вернулся. Но вы его не обрадуете.
— Он может внести залог, — говорю. Непоследовательно себя я вел, быстренько про стенку и иглы забыл.
Роджерса просто перекосило от смеха, каким-то мелким он мне показался.
— Вы не только чудак, — говорит он мне, — вы очень наивный человек.
— Почему же? — спрашиваю.
— Ваш брат давно банкрот, у него нет никаких денег, он ест из моей кормушки.
