— Каждый вечер перед сном он напевал французскую песенку. Он был еще совсем ребенком, Иван Матвеевич.
— Дети всегда такие, чего уж там… — невразумительно бормочет Иван Матвеевич.
— Никак не могу забыть эту песенку, — дама вытирает крупную слезу, скатившуюся с носа.
— Дела и впрямь очень-очень печальные, — вздыхает Иван Матвеевич.
Первым разлетается вдребезги стекло у водителя трамвая, и водитель, качнувшись вправо, медленно оседает на пол. Тут кто-то истерически кричит «ложись!», и пассажиры бросаются с полированных сидений на замусоренный пол. На них сыплются стекла, и они жмутся друг к другу. На Мартинукаса наваливается толстый господин, и мальчик чувствует, как возле самой его головенки подрагивает жирное брюхо. Трамвай проезжает еще немного вперед и останавливается, видно, кто-то нажал на тормоз. Теперь пассажиры, словно по команде, высыпают на улицу, толпа ожесточенно борется за право выйти из трамвая. С этой толпой Мартинукаса выносит через дверь. Иван Матвеевич и дама в шляпе протискиваются вместе. Мартинукас падает на землю и, лежа на мостовой, слышит незнакомый свистящий звук; он видит, как отец и Иван Матвеевич бегут впереди всех, потом толстяк налетает на фонарь, ударяется лбом и опрокидывается навзничь, а отец залезает под него и утыкает свою голову в раздутый живот случайного попутчика. В этот миг Мартинукас чувствует, как чья-то рука хватает его за шиворот и тащит по мостовой, повернув слегка голову. Он наконец понимает, что его волочит по булыжнику мать. Они оба успевают одновременно рухнуть рядом с Иваном Матвеевичем. Мартинукас кладет голову на его крахмальную сорочку. На груди овальное, красное пятно, оно все разрастается, увеличивается прямо на глазах, и Мартинукас почему-то принимается истошно вопить «мама!», но материнская рука крепко прижимает его голову к этой теплой и все еще вздымающейся груди.
Выстрелы смолкают неожиданно, какие-то люди пробегают мимо, потом выстрелы уже в отдалении, и пассажиры трамвая постепенно поднимаются с мостовой. Иван Матвеевич остается лежать. Теперь он лежит как-то боком, и белки глаз поблескивают под отвесно падающими лучами солнца.
— О Боже праведный, — восклицает дама в шляпке.
— Не пойду я на мобилизационный пункт, — говорит отец. У него дрожат коленки. Он поворачивается и осторожно, останавливаясь на каждом перекрестке, движется обратно к дому.
На ковре все те же отпечатки грязных подошв. Зеленый абажур весь облеплен мелкими пылинками. Комната давно не проветривалась, воздух прокисший, на спинках стульев раскиданы вывернутые пальто. Отец сидит на диване, обхватив голову руками. Мать замерла в кресле, уставилась перед собой немигающим взором. На подоконнике подремывает кошка, Мартинукас гладит ее по полосатой спине. Интересно, торчит ли Настя сейчас у окошка, размышляет он, и висят ли по-прежнему на фонарях офицеры, и чем заняты ребята, и почему родители такие мрачные? А тот толстяк, неужели — мертвый? Сосисок больше нет, пирожков тоже. Говорят, мертвецы являются за своими вещами. Страшно будет засыпать сегодня ночью. Погон все еще находится в кармане пиджачка. Мартинукас спрятал его туда после того, как отец сказал: «Пошли». А если офицер придет ночью и будет похож на стеклянного человека… С величайшей осторожностью Мартинукас приотворяет окно — родители сидят к нему спиной и ничего не видят — и быстро вышвыривает злосчастный погон во двор. Когда Мартинукас закрывает окно, раздается скрип.
— Иша-ак, — произносит мать.
Отец молчит. Мартинукас вздрагивает. Кошка сладко дремлет с прижмуренными глазами.
— Иша-ак, — повторяет мать.
Отец поднимает голову.
— Чего тебе?
— Иша-ак, — слово какое-то тягучее, и при этом оно шипит. Взгляд у матери по-прежнему немигающий, она уставилась в одну точку и смотрит. — Он скачет. Конская грива — белые молнии. Степи, степи. Иша-ак — так зовут коня. Ты сегодня смешной, Антанас.
— Что?! — Отец вскакивает с дивана, останавливается перед ней, но мать как сидела, так и сидит, не шелохнется, глядя мимо отца в стену.
— Ты так смешно тыкался этому человеку в живот.
— Смешно? Да они же стреляли. Сама вон ползала по мостовой.
— Да, я ползала. Да, Нукаса тащила. Чтобы мальчик наш остался жив. А ты прятался от страха.
Отец носится по комнате прыжками.
— Господи! Ты в своем уме? Да я ж полз впереди, чтобы вы знали, куда ползти.
Он прекращает бегать и с довольным видом распрямляется.
— По весне река разливается. Кони забредают по колено и стоят. Солнце весной зеленоватое. Иша-ак — лучший конь в отцовском табуне. Мой брат на нем ездил.
Отец медленно подходит к матери, склоняется, дотрагивается до ее руки, мать вырывает руку, на лице ее гримаса гадливости.
— Что с тобой?
— Не трогай. Ты трус, а я люблю тебя.
Она смотрит на отца, словно перед нею непонятная картина.
— Ты был красив десять лет назад. А как красиво ты говорил десять лет назад. Теперь ты дрожишь. Вон, погляди, даже зоб ходуном ходит.
Мать поднимается, идет к фикусу, прижимается щекой к мерцающему глянцу листа и снова продолжает говорить все тем же спокойным голосом, отчего Мартинукаса охватывает страх: такой он видит мать впервые.
— На курганах растут акации. В роднике течет вода, акация роняет белые цветы в воду. Я хочу домой, отпустите меня домой! Домой…
Она плачет, она целует лист фикуса, а потом молитвенно опускается на колени. Мартинукас бросается к матери.
— Мама, мама… не надо, мамочка, не надо!
— Иша-ак, Иша-ак, Иша-ак… — повторяет мать и отталкивает от себя Мартинукаса.
— Вера, дорогая Вера. На тебя так подействовала перестрелка. Успокойся, Вера. Хорошо, если хочешь, поедем в степи. В Ростове все равно оставаться опасно. Давай поедем в село Покровское. Там живет учитель Медведенко. Помнишь его, Вера? Мед-ве-ден-ко. Он хороший человек, он приютит нас. Тебе принести воды, Вера?
Между тем мать с какой-то безмятежностью поднимается с колен, будто и не произносила никаких странных слов, даже отряхивает подол и очень весело начинает хохотать. Звонкий смех наполняет комнату, кошка недовольно вздрагивает и сворачивается в клубок.
— Мама, мамочка, мама! — кричит Мартинукас. Он чувствует, что происходит нечто ужасное, чего он не понимает. — Не надо, не надо! — кричит он, и ему хочется, чтобы все было, как прежде. Впервые он ощутил — мать чужая, ее не вернуть. — Мама… Мама…
Где-то далеко заговорили церковные колокола. Сначала маленькие, потом большие. Маленькие колокола торопятся догнать друг друга, и большие отзываются гаснущим звоном.
Вечереет. На другой стороне улицы по железным крышам катится красный шар. Сосед Серегин взбирается по ступенькам на третий этаж, на лестничной площадке он приостанавливается и громко рыгает… Во дворе Настя стирает господское белье.
…И ему другая дева приглянулась,
Ой, да жизнь разбила ненароком мне…
В ворота протискивается успевший налакаться дворник Степан и, качаясь, направляется к рахитичной груше. Тянет к ней руки и певуче приговаривает:
— Родная моя… Любимая моя…
Густые акации сплелись одна с другой, ветки персика сплошь усыпаны зреющими плодами, трава высокая, местами достает Мартинукасу до подбородка. Там, за персиковыми деревьями, растут старые вишни. За ними никто не ухаживает, они сцепились между собой сухими ветками — не разнять, не развести — вот и умирают маленькие вишенки, едва успев зазеленеть. Какие-то незнакомые Мартинукасу травы обвились вокруг стволов, а стволы — что сухой хворост, и старушки-вишни смахивают на раскрашенных покойниц. За садом — церковь с накренившейся дверью, за церковью — побеленные глиняные мазанки, которые белеют издалека среди плодовых деревьев; еще дальше — привольно раскинулся на несколько верст сад, принадлежащий всей деревне. Рядом жмется полоска земли, отведенная под огороды, ну а ниже протекает медлительный Миус в тени склоненных ракит. За Миусом — степи. Степной простор тянется до самого горизонта, кое-где на горизонте проступают волнистые курганы. Степь хорошо видна со второго этажа, из маминой комнаты.
Село Покровское. Восемнадцать тысяч жителей и еще двухэтажный бывший господский дом, где теперь размещается начальная школа; в этом доме живет Мартинукас с родителями.
А возле каменной ограды уже насыпана новая могилка. Мартинукас собственноручно воткнул в могилу белый крест. На кресте выведено химическим карандашом:
«в. п.
Здесь покоится вечным сном
Хорошая кошка Мурлыка
Похоронил ее Нукас Вилейкис
Аминь».
Кошка Мурлыка как раз в день рождения Мартинукаса родила в его постели двух мокрых и слепых котят, а сама сдохла. Мартинукасу грустно, ему жаль кошку, которую они привезли из Ростова. Он даже становился на колени и молился.
