Отсюда, с этой возвышенности, уже хорошо видно озеро. Будто длинный семиверстный нож поблескивает под пестро-серым утренним небом. Над ним курится легкий пар. Не знаю уж, теплый или холодный. Церковь и пасторат сразу за этим полем. Какая огромная мыза… Гигантские громады хлевов, конюшни, риги, сараи, каретники. Так, наверное, и должно быть, судя по тому, что говорят о господине Мазинге… И все это так близко от церкви, что белый божий дом едва виден. Правильнее было бы сказать, не церковная мыза, а мызная церковь. И шум, что до моих ушей доносится оттуда через поля и полосы кустарника, — это шум реки. У тех самых мельниц, о которых господин Мазинг не преминул мне сказать, когда мы зимой впервые встретились в Риге… Ах, так вы, молодой человек, значит, читали мой «Маарахва пэдалалехт»? Все номера? И вы желаете моей газете долголетия? Очень мило, очень мило. Только лучше вы бы пожелали мне самому побольше времени! Ибо все эти juridica[173] здесь, в Риге, и пробство, и приход не отнимают у меня столько времени, сколько возня на церковной мызе. Там у меня на шее строительство двух мельниц. Так что если вы желаете нашему эстонскому народу добра, то пожелайте старому Мазингу побольше времени! Господин… Петерсон? Так-так. Тот самый, который опубликовал в «Бейтрэге» эти славные опыты о согласных и о чем там еще? Да?! Очень хорошо, очень хорошо! Взрослейте. И пишите дальше! Чтобы у нас было больше вам подобных… нет, я имею в виду не ваши страннообразные, непривычно длинные волосы, а ваш ум, который под ними чувствуется…
Ну да, даже он кольнул меня моими длинными волосами, Мои длинные волосы. Если хотите знать, так в прошлом году я видел знакомых Дербека, они из Рима возвращались обратно на родину через Ригу, молодые приверженцы искусства, а один — так просто всеми корнями деревенский, по фамилии Игнациус[174], у всех у них волосы были, как у Христа, до самых плеч, они отрастили в Риме в знак протеста против французов… Однако же я видел одну литографию, на ней был изображен молодой Буонапарте в Италии (он стоял на мосту, не помню, как этот мост называется), и у него волосы были до плеч… Ха-ха-ха-а-а! Так что длинными волосами каждый говорит свое, то, что он хочет сказать, ежели, конечно, ему есть что сказать. И я с их помощью говорю… Ну да, когда-то, когда я еще вел дневник, я записал в нем: Христос, на которого я не в силах походить, и циники[175], по следам которых я стараюсь идти… (Помню, в гимназии, в приме, наверное, на последних уроках старого Бротце, я вдруг стал думать, что стоило бы зачеркнуть циники, и вместо них написать стоики[176], а потом все же решил в пользу циников, ради старика Диогена[177]. И держусь этого до сегодняшнего дня. И буду держаться до конца жизни!)… Ах, выходит, что своими волосами я говорю: циники и Христос? Едва ли. Я просто говорю: оставьте меня в покое. Позвольте мне быть тем, что я есть. В сущности я и циник, и пылинка Христа, Да. И молодой Буонапарте, только не тот, кровавый и толстый, которого теперь похоронили там, на острове. И сын старого кикковского Яака и его жены Анне. И вольная душа, которая сама решает, что хорошо и что дурно. И еще — стихотворец этих длинноволосых деревенских поселян. Говорю о себе, а где-то за пазухой — легкий ветерок гордости и струя кичливости, но ведь это же правда, и сего не должно таить про себя: их первый стихотворец. А до ухода под смертную сень есть еще время. Я же с липеца кровью не кашлял. Их первый песнопевец, о существовании которого они еще не догадываются, стихотворец, о котором еще никто не знает и который, может случиться, сегодня… А ежели я теперь сверну с почтового тракта направо и пойду вдоль озера в обход (вместо того чтобы идти в пасторат напрямик), для чего я это сделаю? Только ли ради этих пышных ракит? Глядите, как красиво они раскинулись по берегу над сверкающей водой, так что волна, пенясь и шипя, омывает им корни. А корни вьются вокруг валунов, будто змеи вокруг Лаокоона… Нет, нет! Это произойдет потому, что ежели человек решил пойти в обход (а в самом деле приятно поглядеть на эти ракиты вблизи), то ему непременно надлежит свое решение выполнить. Не бояться, что в последний момент он может чего-то испугаться и отказаться от своего решения… (Эта боязнь чего-то испугаться, к чему она в конце концов может привести? Ведь и смелость человека, и его трусость зависят в конечном счете только от того, четным или нечетным окажется последнее звено в цепи…)
Горбатый мост с белыми крашеными перилами над дамбой. Налево в парк ведет песчаная дорожка. Направо, за живой изгородью, — длинные каменные хлева (наверняка не меньше, чем на пятьдесят животных) и громадные конюшни (по крайней мере для двух дюжин лошадей). Потом эта самая мельница, где клокочет вода, скрежещут жернова и пахнет мукой, в окно видно, как в мучной пыли усердно старается мельник со своими подмастерьями. Второй мост — по существу мельничная плотина, по которой идет дорожка, огороженная перилами. Вода серого озера Саадъярв на плотине и в водоворотах зеленая, пенистая и быстрая. Дальше виден каретник, в его открытых воротах в полутьме сверкает позолотой (господи, уж не сам ли господин губернатор Паулуччи приехал в Экси в гости к пробсту проведать свою соотечественницу — супругу пробста?!) такая карета, что… Впрочем, Байер ведь говорил, что господин Мазинг будто бы купил карету у какого-то английского адмирала…
И все же господин Мазинг все поймет.
Уныло глядящая церковь. Там, за двойным рядом елей. В утренней прохладе издалека видно, что ее белые стены насквозь холодные. Теперь от высокого берега реки начинается тропинка, она ведет прямо на круглую дорожку перед господским домом. Посредине кольца — группа высоких желтеющих лиственниц на фоне серого неба. Между лиственницами и застекленной верандой — стеклянный шар на толстом столбе, отражающий с одной стороны дневной свет, а с противоположной — утренние огни в доме.
И все же господин Мазинг все поймет. Иначе какой же смысл был бы идти к нему!
В освещенных окнах силуэты сидящих за столом. У него там целое общество собралось. Байер сказал, что у него всегда множество гостей. Бог с ними. Меня они не касаются.
И все же он все поймет.
Теперь вдруг лампу в столовой погасили. Ну да, ведь уже давно рассвело. Желтевшая внутренность прозрачного дома сразу пропала за синеватыми стеклами, в которых отражается серое небо… И все же господин Мазинг все поймет! Несомненно поймет! Должен же быть хоть кто-нибудь, кто поймет!
Ох, кое-что понимают все. Само собой разумеется. Байер тут же сказал: «Ой-ой! Это же прямо папа Клопшток[178] persönlich!»
А Теодор сообщил своему приемному отцу: «Он написал несколько од, судя по которым можно даже сказать, что это Пиндар эстонского языка!» И домашние мои тоже кое-что понимают, когда я им иной раз читаю что-нибудь вслух. Батюшка даже трубку изо рта вынул, когда я прочел им:
Возле хижины своей
напевает старый Яаку:
«Птицы к югу потянулись…»[179]
А мать аж заплакала в голос в тот сентябрьский вечер в прошлом году, когда я ходил их проведать… Окно было отворено, алело небо над крышей церкви Якоба, и на ее башне кричали галки. А мать уже взялась за спицы, чтобы вязать мне фуфайку. Теплую фуфайку из-за этого настырного кашля. И она в голос плакала, когда в их сумеречной комнате я читал:
Певец, точно яркий светоч,
стоит в окружении братьев
и на струнах бряцает…
Матери — они удивительные… Ну, с чего это она?.. Выходит, по-своему каждый что-то понимает. Но до конца — язык, и стих, и ритм, включая то самое, что во всем этом должно таиться и чему нет названия… От Пиндара до а-ла-лу-ла-ло выйдумааских пастухов… Кто до конца поймет все звуки моей музыки, все мои усилия целиком — кто? Ни одна душа! Честное слово! Разве Розенплентер способен понять? Нет, хотя ему и принадлежит честь быть лучшим знатоком языка. Ибо он и есть только знаток. Он бы сомневался и обдумывал, правильные ли у меня флексии, и чесал бы затылок по поводу инессива[180], который у меня не такой, как у пярнусцев… А Кнюпфер? Он мог бы мне сказать, подлинны ли мои пастушеские аллитерации (по-видимому, сказал бы, что нет!). Но оценить все в совокупности, все во всех отношениях, этого бы они не сумели. Как странно, язык существует (и какой язык!), народ существует и песни существуют, но нет человека, который бы все поставил на место… Кроме одного-единственного… Слава богу, что он все же есть…
Ах да, но и Мазинг будто бы сказал нечто критическое по поводу моих маленьких переложений из Анакреонта[181] (ведь Розенплентер писал мне), и поэтому «Бейтрэге» пока их не напечатали… Ну что ж, пусть так… Это же были такие незначительные попытки. Напрасно Розенплентер послал их ему. И я напрасно посылал их в Пярну… Помню, как они возникли… Я еще учился в гимназии, в приме. Карл как раз в эту минуту читал мне мораль. Что я непростительным образом пропиваю дарованные мне богом таланты (случилось, что я и в приме другой раз прикладывался к пиву). Поздно вечером я пришел к Карлу и попросился к нему ночевать… чтобы родители не видели, как у меня блестят глаза и пылают щеки, и не почувствовали пивного запаха. Это бы их очень опечалило. Карл жил возле самой реки, снимал комнату в доме одного торговца рыбой, поэтому у него было в этом отношении вольно… Карл впустил меня и тут же принялся читать мне мораль. От его крохотной железной печурки шел жар, и выпитая бурда сразу же ударила мне в голову, я услышал шорох крыльев Нике, и меня обуяло снисходительное превосходство захмелевшего человека. Тут мне пришли на память маленькие стихотворения Анакреонта. Я придвинул к себе лежавший на столе перед Карлом лист бумаги (он рисовал на нем обнаженных женщин), перевернул его на другую сторону и, поскольку в греческом Карл был не силен, хотел написать ему по-немецки: Alle Acker trinken…[182] и так далее. И вдруг подумал, зачем, собственно, мне писать по-немецки, ежели он весьма пристойно умеет болтать по-эстонски, и я то и дело, чтобы подразнить его, заговаривал с ним на эстонском языке?! И ежели эти стихи никто еще не пытался переложить на наш язык! Помню, что зажмурился и почувствовал, как кровь стала сильнее пульсировать у меня в запястьях и в голове зашумело. От воодушевления даже лицо стало пощипывать. Будто у меня самого начала расти рыжая бородка древнего Анакреонта… Я взял перо и написал:
