Карцев поправил на голове каску — новенькую, светло–желтую, посмотрел с высоты на необозримую равнину.
Снег, наезженная дорога, уходящая в мутную даль, жидкая цепочка телефонных столбов, вдали серые гнезда колхозных полевых станов…
Легко дышится на высоте, среди металлических переплетений, обросших густым ворсом инея. Лицо горит от морозных щипков, глаза нестерпимо сечет яркое солнце.
Оказывается, покоряющая сила неба действует и здесь, вызывает знакомую опьяненность, подчиняющую тело и мускулы четкому ритму труда.
Середавин не выходил на работу три дня, получил больничный лист с диагнозом: «Пищевая интоксикация», а если верить Шалонову, то мастер попросту объелся салом. Отболев срок, он явился на буровую страшно раздраженным и принялся с азартом наводить порядки. Сварливо набрасывался на рабочих по причинам для них совершенно неожиданным и придирчиво показывал всем своим видом, что хозяин здесь он.
Единственным человеком, на которого Середавин не обращал, казалось, ни малейшего внимания, оставался Карцев. Смена за сменой стоял он на вышке в люльке, пристегнутый предохранительными ремнями, захватывал теплые свечи, вылетающие с грохотом из скважины, и устанавливал их одну к одной, как спички в коробке. С высоты двадцати пяти метров хорошо видно, как с теплых труб испаряется глинистый раствор. Поднятые из глубины девона, они на глазах обсыхали и делались рыжими, точно шевелюра на голове Бека.
Высоко на полатях свободно разгуливали декабрьские ветры. Карцева то продувало до костей, то пот заливал глаза. С непривычки ломило руки и поясницу, во всем теле не утихала тягучая боль. За смену выматывался так, что на какой бок ложился, на том и просыпался. Однако ни охнуть, ни пикнуть себе не позволял. Скорее язык откусил бы — так крепко коренились в нем мужская гордость и самолюбие. Глубокой зарубкой остались в памяти оброненные мимоходом слова Валюхи о том, что предшественник его, верховой, оказался хлипким малым для такой работы. Лучше умереть на полатях, чем услышать о себе такое.
Когда долото бурило в глубине породу, верховому на вышке делать нечего. Карцева свистали вниз следить за качеством глинистого раствора, за его циркуляцией в скважине, но чаще он, гокая ломом, скалывал с мостков лед. Вот где каторжный труд! Добро бы, обычная ледяная корка, а то форменная броневая плита! Глина смерзлась так, что хоть толом взрывай.
* * *
Срок стажировки закончился для Карцева квалификационной комиссией. Он стал работать не на мизерный оклад стажера, а по нарядам, как все рабочие. Пошли деньги. Карцев бросил общежитие — не тот уж возраст, чтобы скитаться по казармам, — и на окраине Нефтедольска у швеи–пенсионерки снял комнатушку, купил самое необходимое для жизни.
За это время он почти не виделся с Леонидом Нилычем, если не считать коротких встреч, когда главный механик приезжал на буровую по делам. Заходить к нему домой Карцев считал почему‑то не совсем удобным. О том, что Кожакову, секретарю партийной организации, донесли о нелепом столкновении на буровой, сомнений не было. Другое дело, в каком виде его представили. А Карцеву вовсе не безразлично было, как выглядит он в глазах Леонида Нилыча.
Однажды в воскресенье Карцев решил все же зайти к нему, тем более что появилась важная причина: нужно было посоветоваться по делу, о котором Карцев, как новичок, не считал возможным говорить с кем‑то другим, кроме как с Кожаковым.
Пришел он к нему в сумерках, настороженный, не зная, встретит ли хозяин по–дружески или примется отчитывать и укорять. Но опасения оказались напрасными: о конфликте Леонид Нилыч и не заикнулся. Уж кто-кто, а он‑то знал Середавина как облупленного. И не один год. Мастер не такие еще номера откалывал…
Карцева встретил приветливо, одетый по–домашнему: в пижамной куртке, в мягких войлочных туфлях. Он держал в руке электропаяльник. В комнате остро пахло горячей канифолью.
Раздевшись, Карцев осмотрелся. Кроме дивана и письменного стола, заваленного бумагами, у самой двери приютился не то столик, не то верстачок с пластмассовой крышкой. Вся противоположная стена от шкафа до угла заставлена радиоаппаратурой, опутана проводами. По таблицам и кодам, развешанным над столом, Карцев догадался, что Леонид Нилыч радиолюбитель-коротковолновик. Так это и было. С приходом гостя он выключил паяльник и, проведя пятерней по седой шевелюре, сказал весело:
— А я уж подумал: разбогател бурильщик и — коллег побоку! Ну давай рассказывай, как процветаешь? Как вживаешься в коллектив?
— Со скрипом…
— Что ж, возможно, так оно и лучше, сразу ставятся все знаки препинания… Тут, признаюсь, и моя вина есть. Этот чертов кадровик Клеев намудрил. Тебя должны были послать в бригаду мастера Зайцева.
Карцев посмотрел на Кожакова, сказал твердо:
— Я доволен местом, Леонид Нилыч, считайте, что у меня все идет нормально, своим чередом. Вначале, правда, чуть было не споткнулся, но теперь пасовать не собираюсь.
— Знаю. Ты не из тех, что отступают, имея в стволах снаряды…
— Не хвалите меня, я еще живой… Может, так припрет, что прибегу просить поддержки.
— Не прибежишь, сам будешь кувыркаться, а не попросишь.
— А вот и попрошу. Прямо вот сейчас!
— Неужто? — засмеялся Кожаков.
— Собственно, я хочу только вопрос задать.
— Валяй без церемоний.
— Хорошо. Скажите, кого посылают на кустовые курсы бурильщиков?
— Рабочих, разумеется, кто желает… Ну и прочее: стаж кое–какой… И показать себя в деле — тоже… А тебя это интересует?
Да, это даже очень стало интересовать Карцева после более близкого знакомства с профессией нефтеразведчиков. Ему казалось, что он начал осваивать новое дело без всякой системы. Похоже, как если бы человеку предложили летать, не обучив предварительно теории полета и не дав знаний по материальной части.
Леониду Нилычу понравилось столь серьезное отношение Карцева к работе, и он, предвосхищая его просьбу, пообещал при первой возможности потолковать с директором конторы.
Во время разговора Карцев заметил, что хозяин нет-нет да и взглянет на часы.
«Ведь Нилычу уйти надо куда‑то, — спохватился он, — а я расселся, как у тещи на именинах». И, торопливо поднявшись, взялся за шапку. Леонид Нилыч удивился:
— Чего ты вскочил? Спешишь? А я думал, в шахматишки сгоняем. У меня кубинского рома целая бутылка, чайку попьем. Мне только минут на пятнадцать заняться этим… — показал он на радиоаппаратуру. — Сегодня важный сеанс с одним коротковолновиком из Хобарта. Остров Тасмания, слышал? Южнее Австралии.
Карцев повесил шапку, сел у столика и уставился на широкую, грузную спину Леонида Нилыча. Видать, с Хобартом контакты не налаживались. Он опять и опять подстраивался, выстукивал позывные и напряженно слушал. Сигналы летели на другой конец земли, к южному полушарию, летели пока безответно.
— О! — вскрикнул вдруг Леонид Нилыч, как мальчишка, у которого впервые в жизни дрогнул поплавок от поклевки.
Подавшись к приемнику, слушая писк зуммера, он стал быстро записывать. Прошла минута, другая, и вот уже его рука стучит. Работал он лихо, и не ключом, а гибкой пластинкой на два контакта, как радисты–профессионалы. Не обязательно было знать в совершенстве, «морзянку», чтоб оценить весьма высокую скорость передачи.
Закончив и сделав какие‑то заметки, Леонид Нилыч потер довольно руки:
— Ну вот, Сергеич, с Тасманией мы разделались, марка принята.
Он повыключал аппаратуру, воткнул в розетку вилку электрочайника. На одном конце столика разложил шахматную доску, на другом — поставил бутылку рома и стопки.
— Это очень здорово, что ты заглянул ко мне без всяких… А то, знаешь, норовят больше те, кому худо, идут вроде как к судье или к попу на исповедь…
Последние слова он произнес с досадой, но Карцев понимал, насколько пуста и бессмысленна казалась бы жизнь этого человека, перестань он заниматься людскими нуждами и бедами. Не помогут ему тогда ни ром, ни шахматы, ни радиоперекличка со всеми корреспондентами планеты.
«Что помешало этому человеку, достойному лучшей участи, жить, как другие, иметь семью, детей, все то, чем живут миллионы? Почему вместо семейного портрета на стене под стеклом висит фотография штурмовика Ил-2? Почему живет он, словно приговоренный навсегда к одиночеству?»
Мысли Карцева прервал короткий стук в дверь. Не успел хозяин крикнуть «можно», как в комнату ввалился толстяк в пальто с воротником из серой смушки. Из-под такой же серой шапки розовело круто наперченное морозом круглое лицо.
— О! — воскликнул Леонид Нилыч, вставая навстречу. — Ты один? Отлично! Будет мальчишник. А мы тут собрались того… чаевничать.
— Вижу ваши чаи… не слепой, — усмехнулся толстяк, щелкнув ногтем по бутылке.
