Карцев приподнялся на локте, посмотрел на Валюху, как на окончательно потерявшую рассудок. Она поняла, отрывисто пояснила:
— Троюродной маминой сестры, тетки Фисы сынок.
— Ничего не понимаю…
— Не виновата я, дролюшка. Мала была, глупа. Одинока, как песчинка в море. Долго ли такой голову замутить!
Слезы дрогнули на глазах Валюхи. Не сладила с собой, всхлипнула, заговорила сбивчиво, несвязно, точно сорвалась с уступа и покатилась по крутояру вниз, раздираясь в кровь на острых каменьях. Речь была тяжелой — то откровенно–обнаженной, то вдруг туманной от недомолвок. Порой стыдливость и отчаяние спекалась в немыслимый тяжкий ком, и он дробил прошедшее на разрозненные факты, превращал рассказ в признание, данное под пыткой.
Валюхи не было еще на свете, когда отец ее погиб. Корреспондент газеты, он находился в пограничных частях в командировке и 22 июня 1941 года вместе с бойцами заставы возле Равы Русской вступил в бой с войсками 17–й германской армии и был убит.
Мать, тоже журналистка, ходила на сносях последние дни. Из Ровно эвакуировалась в кузове трехтонки под беспрерывными бомбежками и обстрелами фашистских самолетов. Неподалеку от Новоград–Волынока ее схватило в одночасье, и там в чужом городе в больнице родилась дочка. Ребенок оказался очень крупным, роды были тяжелые.
«Эка деваха! Девять фунтов… Силачка! И примета вот счастливая: родимое пятно напротив сердечка», — оказала старая сиделка Евлампия. С легкой руки ее мать и назвала дочку Валентиной, что по–латыни, собственно, и означает — сильная. Ну, а насчет счастливей, так сказать, приметы, пятна родимого, то вот оно на левой груди родинкой коричневой…
Мать лежала в сумеречной палате, затененной высокими кленами под окном. В мирные дни через окно бросали молодым матерям записочки, букеты, кулечки… Теперь никто ничего не бросал.
Немец близко, медицинский персонал разбежался, больные разбрелись, осталось человек пять, кому идти не было сил. Среди них и Валюхина магь. Чемодан с вещами потеряла, а с ними приготовленные пеленки и распашонки. Санитарка Евлампия сжалилась, надрала тряпок из больничного старья.
Новоград–Волынск заняли немцы. Прогрохотали танки, а сутки спустя в больницу привели старого доктора Степана Степановича. Начался обход больных. Осмотрел доктор ребенка и роженицу, покачал головой:
«Лежать тебе надо, матушка…»
Еще неделю пробыла она в больнице. Вдруг однажды прибегает испуганная Евлампия и шепчет: «Беда, молодка, уходить тебе надо поскорее. Про тебя, слышь, спрашивал тут давеча какой‑то: видать, из предателей… Я у Степан Степаныча в кабинете пол вытирала, а он вошел, значит, и тык! Доктору под нос бумагу. Вантажный такой, шустрый. Степан Степаныч заюлил перед ним, как перед профессором каким. Про тебя спрашивал, где лежишь и когда выписывать будут. Знают, что ты коммуниста, что из газеты, и… про мужа твоего знают. Не иначе кто‑то из больничных паразиток донес, чумы на них нет. Степан Степаныч сказал тому шустрому, что ты очень тяжелая, не встаешь, Спасаться, молодка, надо, пока не поздно, а то и ты пропадешь и дите. А чем оно‑то виновато?»
Мать сиделке — в ноги. «Помоги, родная, спрячь нас где‑нибудь, век не забуду!» — «Куда ж прятать‑то? Как добираться станешь к своим голая–босая?» — «Уж как‑нибудь… Помоги только».
Задумалась старая Евлампия, потом и говорит: «Вот что, убогая, ребеночка я унесу в корзинке, а ты выбирайся сама. Я тебе докторский халат принесу, надевай, и во двор, а потом ко мне, вот тебе адресок. Посидишь в малиннике, пока я не принесу Валюшку, а там придумаем, куда тебе».
Мать сняла с пальца золотое кольцо, отдала санитарке, книжечку записную с адресами и фамилиями родственников — тоже, надела халат и ушла, как сказала Евлампия.
Ушла и — как е воду канула. Больше никто ее никогда не видел. Осталась Валя на попеченье у старой сиделки. Выходила Евлампия на хлебном мякише да на киселе девчонку. С пяти лет после войны стали пенсию платить ей, как дочке погибшего воина, жить стало легче, только Евлампия сильно сдавать начала. Все писала в разные концы, искала родню Валюшкину — не хотелось вг детский дом отдавать девочку. Откликнулась только двоюродная сестра матери, тетя Фиса, но с приездом не спешила, тянула год за годом. Потом бабка умерла, и осталась пятнадцатилетняя Валюшка одна как перст.
Пришлось приехать тетке Фисе. Поглядела на племянницу — не девочка, а девушка настоящая. Не ошиблась бабка Евлампия — силачкой выросла. Хоть и лицом и умом еще дитя, зато телом крепкая и здоровая. Решила Фиса забрать ее к себе. Она была вдовой, муж, тяжело раненный на фронте, умер пять лет назад. Одна-единственная радость ее — сын Маркел, но скоро и его заберут в армию. Плохо ли иметь в доме такую помощницу!
А Валюха хоть какой зацепке в жизни рада: поехала жить на Волгу к тетке в Нагорное. Там и встретилась с двоюродным братцем Маркелом. Вымахал парняга с оглоблю. В ученье был туговат, зато хозяйственный и себе на уме.
Тоскливо показалось девушке в доме тетки после прежней жизни, сосала сердечная пустота. Незваной, случайной гостьей чувствовала себя Валюха. Говорили с ней лишь о незначащих будничных вещах, а об остальном между собой шушукались, скрытничали.
Одно время тетка Фиса стала вдруг почему‑то взволнованной и тревожной. Даже плакала украдкой. Валюха понимала, что у них какая‑то беда. В семейные тайны ее не посвящали, но все же она догадывалась: неприятность не у тетки, а у Маркела. Приключилось с ним что‑то: не то обманули его, не то по другой причине оказался в дураках.
Прошло месяца полтора, и треволнения постепенно улеглись, только тетка Фиса буквально рычала, когда Маркел вдруг собирался куда‑нибудь гулять. Правда, делал он это редко, больше спал или просто валялся на диване, «набирал калории», как говорил он, перед призывом в армию.
Однажды — Валюхе навсегда запомнилось то утро — она стояла возле зеркала и укладывала свои густые блестящие волосы. Маркел, валявшийся, как обычно, на диване, вдруг встал, подошел сзади и облапил ее.
Пораженная Валюха обмерла на секунду, затем, оттолкнув Маркела, крикнула:
«Ты что, очумел, дурак? Чего пристаешь?»
«Подумаешь, недотрога! Я ж не просто так, я жениться хочу на тебе», — и полез опять.
Валюха пожаловалась тетке. Та насторожилась, заставила повторить еще раз подробней и, выслушав, словно даже обрадовалась. Она успокоила девушку и пообещала всыпать Маркелу по первое число.
Была ли такая «всыпка» — неизвестно, но все же что‑то было. Маркел приставать перестал, более того, сделался робким, смиренно и конфузливо заглядывал в лицо Валюхе — так, что ей становилось порой как‑то не по себе. И на мать тоже стал смотреть странно, в глазах заискивающе стыл один и тот же наивный вопрос: «Правильно ли я поступаю?»
За спиной своей Валюха по–прежнему слышала шепотки, а оглянувшись внезапно, натыкалась тон дело на сообщнические взгляды матери и сына. К ней стали предельно внимательны, за какой‑то месяц приодели во все новое, накупили платьев, белья, причем тетка лично примеряла на ней все. Она тыкала пальцами в круглосбитое тело племянницы и, довольная, усмехалась. Валюху стали водить в театр, а дома без конца торчали какие‑то знакомые тетки Фисы, вели бесконечные разговоры о прелестях супружеской жизни и, вздыхая, покачивали головами: дескать, парни нынче пошли балованные, охальники. Им лишь бы удовольствие себе получить. То ли дело Маркел! Редко теперь встретишь такого серьезного молодого человека. И лицом пригож, и ростом вышел, и характера покладистого. Хозяйственный, не какой‑нибудь забулдыга. Счастливой будет за ним жена, проживет как у бога за пазухой.
Так сообща приучали Валюху к мысли о замужестве, а затем и в открытую стали советовать и нажимать. Тетка Фиса прямо говорила: «Чего думаешь, Маркеша любит тебя без памяти. Надо быть круглой дурой, чтоб упустить такое счастье! Выходи за него, сыграем честь по чести свадебку, а придешь в возраст, распишетесь. Никуда от вас это не уйдет: свои, чать, люди. Ты ничего не теряешь, и у меня совесть будет спокойна, что надежно пристроила тебя в жизни. Соглашайся. От добра добра не ищут…»
Так вот и окрутили. Согласилась — лишь бы отвязались. Много прошло времени, пока Валюха узнала истинную подоплеку затеи тетки Фисы. С таким пентюхом, как Маркел, ни одна девушка в округе знаться не хотела, смеялись над ним, а парни с улицы к тому же подшутили жестоко: свели с бабой, у которой ни для кого отказа не было, и влюбившийся по уши Маркел объявил матери, что собирается жениться.
Любящая мамочка потребовала, естественно, чтобы сын познакомил с будущей невесткой. Тут‑то ей и поведали, что представляет собой злополучная невеста. Фису чуть удар не хватил. Загорелся такой сыр–бор, что любовь Маркела скоро поостыла, но тетку с той поры стал преследовать неуемный страх, как бы сыночек не споткнулся еще раз… Когда Валюха пожаловалась ей на поведение Маркела, тетку осенило: чем сынку шататься по бабам поганым, губить здоровье, лучше женить его. Тем более, что под руками такой цветок распустился.
