— Нет, Петр Павлович, не кажется. Руководство конторы обязано обеспечить бригады всем необходимым для бесперебойной работы, чего пока не наблюдается. А мое дело давать метраж проходки и обеспечивать людям заработок, что я и делаю.
— Именно об этом и речь, о ваших, так оказать, методах обеспечения…
— Не от хорошей жизни.
— Мы в другом месте поговорим о моральной стороне ваших методов. Об утаивании излишков — тоже.
— Это ваши снабженцы вынуждают утаивать. Будет вдоволь запчастей — никто не станет…
— Бросьте, товарищ Середавин, демагогию! Вы прекрасно знаете, насколько дефицитны рукава!
— Не знал бы — не экономил бы. А раз уж вы изымаете шланги, то распорядитесь, чтобы уплатили бригаде за экономию.
— Я вам уплачу! — взорвался Хвалынский, потемнев лицом. — Сколько я вас знаю, всегда одно: местнические расчеты. Кругом — хоть потоп! Для вас главное — собственные рекордные проходки и рекордные заработки!
Буровики, стоявшие обочь, угрюмо слушали. Хвалынской почти дословно повторил то, что говорил Карцев на вечеринке у Алмазовых, и все чувствовали себя пойманными с поличным. Как получилось, что директор их опередил? Ведь Бек и Шалонов не могли не признать правоты Карцева и еще вчера решили про себя отдать шланги нуждающимся. Но не хватило духу порвать крепкие сети корпоративных интересов, порвать самостоятельно, без ведома других вахт бригады. Пока собирались да тянули, все выплыло на поверхность.
— Не надо давить мне на психику, Петр Павлович, — пыжился, не сдаваясь, Середавин. — Чем кивать на меня, укажите вашим передовикам, тому же Зайцеву и Кононову, чтобы шевелили мозгой проворней да беспокоились о своих бригадах, а я с ними пакта о взаимопомощи не заключал!
Карцев слушал и вдруг — словно внутри его что‑то оборвалось. Даже пот холодный прошиб: «Откуда Хвалынский узнал о шлангах? Кто указал ему место?»
Кровь бросилась в голову Карцеву от мысли, что после разговора у Алмазовых рабочие посчитают доносчиком его. Проклятое совпадение!
— Немедленно — один рукав Зайцеву, другой Кононову, — отдавал тем временем Хвалынский распоряжения Искре–Дубняцкому. Затем повернулся и, посмотрев исподлобья на ночную вахту, покачал головой.
Бек внимательно разглядывал носки своих пятнистых сапог, Шалонов с растопыренными руками сосредоточенно сплевывал, Валюха усмехалась уголками губ, а Маркел с раскрытым ртом таращился на «улыбнувшиеся» шланги.
Так и не сказав рабочим ничего, Хвалынский уехал. Шалонов посмотрел на товарищей, плюнул и процедил досадливо сквозь зубы:
— Немая сцена из комедии «Ревизор». «Вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменелости. Занавес опускается».
— Погоди опускать, — буркнул Бек. — Пойдем поговорим.
В будке присели кто где, уставились на Бека. Первым подал голос Маркел:
— Что ж это творится, а? Продают с потрохами! Оптом и в розницу. Скоро без штанов останемся, говорю вам без булды–мурды.
— Н–да… — поддакнул Шалонов. — Не иначе, как между нами завелась какая‑то б…
— Эй, прикуси язык, гитарист! — отозвалась из угла Валюха.
— Ах, пардон, миледи! — шаркнул ногой Шалонов.
— А почему ты считаешь, что только среди нас есть… сознательные люди? В бригаде три вахты да еще подсмена, найдутся и у других, — сказал Бек таким тоном, что трудно было понять, над кем он насмехается.
— Некрасиво получилось с Хвалынским, но, может, еще и обойдется все… — отозвался Шалонов.
— Попался бы мне такой сознательный! — погрозился Маркел кулаком.
— Кажется, мы и сами калякали о том, что нужно рукава отдать? Или нет?
— Да, но надо было отдать старый, с вышки, он уже на ладан дышит, а новый поставить себе, — высказал практические соображения Маркел.
— Так я и знала! — воскликнула Валюха со злостью. — Не проснется у вас совесть никогда! До смерти будете тянуть волынку. Так вот, да будет вам известно, про шланги Хвалынскому сказала я.
— Ты?
— Да! Вчера вечером позвонила ему и донесла. Понятно?
— Врешь! — заорал Маркел истошно.
— Хватит гавкать! Боюсь я вас, что ли? — Валю–ха встала, выпятив вызывающе грудь. — Знаю, что вы отдать метили, комбинаторы. Потому и корежит вас, что не удалось невинность соблюсти…
— Откуда ты взяла все это? — вскричал обиженно Шалонов. — Маркел под периной тебе наплел?
Маркел оторопело хлопал глазами, рыжие брови Бека залезли в изумлении куда‑то под шапку, у Карцева же от признания Валюхи дух захватило и защемило в груди. Сладко защемило. «Валюта, безрассудная, да ты решительнее всех вместе взятых! А я‑то! Чистюля со своими допотопными понятиями о чести. Из бригады уйти грозился, ручки морать не хотелось. И ушел бы! А польза кому? Все так бы и осталось по–старому».
Карцев опустил голову, готовый провалиться. Тем временем Маркел не унимался, выкрикивал:
— Что вы слушаете ее? Не знаете характер ведьмячий? Только головы морочит!
— Надо прежде головы иметь… — протянула Валюха презрительно.
Она увидела в окно подъехавшую вахтовую машину, сняла с гвоздя авоську и, при всеобщем молчании, направилась к выходу. В двери оглянулась, скользнула взглядом по расстроенным лицам вахты. На Карцева посмотрела чуть дольше, и радостное тепло разлилось по его груди. В нем, в тепле любви и взаимопонимания, подсыхали тяжелые раны воспоминаний, растворялась горечь повседневщины с ее нерешенными вопросами и заботами, все то, что искажает облик окружающего мира. Любовь как бы поднимала над людьми.
Карцев знал: уже сегодня с вечера он будет мысленно подгонять завтрашний день, чтобы опять видеть любимую, ловить ее взгляд, брошенный украдкой, шепнуть ласковое слово. Все равновесия нарушены.
Это новое для Карцева состояние, обострившее все пять чувств, что‑то напоминало ему. После той памятной ночи, его настроение почему‑то часто и странно менялось. Он мог бы, кажется, уподобить себя календарю, страницы которого небрежно перелистывает ветер… Часами чувствовалось удивительное умиротворение, будто он шел тропинкой по лесу, где начали падать листья, затем вдруг происходило неожиданное: обратная смена времен года. Лес становился жарким, словно кипящим, беспокойные ароматы цветенья вызывали ненасытную жажду, тропинка исчезала из‑под ног, но это не тревожило. Страшней становилось, когда стволы деревьев призрачного леса превращались в голые столбы с ледяными наростами и все застывало в мрачной холодности, как студень, и тогда Карцев опять чувствовал знакомую тоску затворника, утратившего контакты с людьми.
* * *
Вахта уезжала с буровой канительно. «Танк» — железная коробка с двигателем, но без броневой башни — все, что осталось от грозной, некогда боевой машины, — заглох и никак не запускался. Внутри жесткого кузова набилось уже две вахты с других буровых, шумят, а машина ни с места.
— Что ж вы жмете меня, паразиты! Ведь не так уж тесно, — ругалась беззлобно Валюха, раздавая увесистые тумаки налево и направо.
. — Небось мышь копной не раздавит…
— Все одно до костей твоих не прожмешь… — гоготали парни.
— Эй, товарищ водитель, а ты в ту сторону крутишь ручку? — кричали нетерпеливые.
— Удивительно, как люди воевали на этакой таратайке! Посадка низкая, гусеница узкая…
— Повоюешь на таком гробу. На нем крендели по асфальту выкручивать.
— Болтай! На нем Берлин брали.
— Брали, да не на таком…
— Хоть бы до Нефтедольска добраться, — высказал кто‑то скромное желание.
Волынке не было видно конца. На водителя со всех сторон сыпались руководящие указания: за какую ручку дернуть, за какую тянуть и что сколько раз покрутить. Равнодушных не было: все путались под ногами. Народ знающий пошел, дотошный. Любой подскажет, научит, как надо работать по–настоящему.
Неизвестно, сколько бы провозились, не покажись на дороге тяжеленный заливочный «ЯЗ». Все принялись дружно орать, свистеть. Неуклюжий агрегат остановился. Затурканный вконец водитель, молодой красивый парень с белыми от злости глазами, подошел к коллегам. Те, ворча, прицепили «танк» на буксир, протащили шагов двадцать, и мотор завелся.
Дорога шла прямиком через степь. На бесчисленных ухабах «танк» угрожающе задирался вверх и с размаху ухал об землю так, что казалось, душа из тебя вон! Лед, как осколки стекла, летел из‑под гусениц, ударявших по замерзшим лужам. Валюха охала:
— При таком транспорте бедным женщинам нашим надо полгода давать декретные отпуска…
Наступали сумерки. За холмом показался багровый факел.
— Моя старушка — бурилочка рождения сорок восьмого года, — сказал кто‑то мечтательно, указав рукой на факел.
Разбитая грунтовка проходила мимо действующей скважины. Хвост огня полыхал метров на десять — негде было в степи использовать попутный газ. Временами вместе с газом выбрасывало брызги нефти, и тогда факел удлинялся вдвое, коптил и трещал. По выжженной кругом земле видно было, откуда чаше всего дуют ветры.
