Еще через два десятилетия на книжных прилавках появится «Исповедь агента СТ-25», мгновенно сделавшись модным бестселлером и доставив ее автору немалый доход.
Любители детективного чтива найдут в этой книге увлекательные похождения английского шпиона в красной России, состоявшие главным образом из нескончаемой серии великодушных и благородных поступков молодого джентльмена, охотно и бескорыстно помогавшего жертвам большевистского произвола. Лишь немногие будут знать истинную цену этому весьма своеобразному «благородству».
И уж никто не узнает, каким образом автор «Исповеди» с младых когтей заделался агентом секретной службы, — «Интеллидженс сервис» ревниво хранит свои тайны. Даже самые наивные из читателей вряд ли поверят в идиллически простенькие объяснения автора книги, призванные свалить все на случайность: жил, дескать, мечтательный юноша, единственный сынок пастора в Бриджуотере, готовился к духовному званию, почитывал Библию, и вдруг пригласили его в профессиональные шпионы, отправили за здорово живешь в далекую Россию…
Профессора к тому времени в живых не будет, и познакомиться с «Исповедью» ему не доведется. Но если бы и прочел он эту хвастливую книжку своего старого знакомца, то вряд ли захотел бы комментировать. Усмехнулся бы в пожелтевшие от табака усы, пробурчал бы нечто не очень разборчивое и взялся бы за очередные дела, которых всегда ему хватало с избытком.
Юноша бедный, юноша бледный…
Вживание в образ — работа нелегкая. — Павел Павлович становится студентом консерватории. — В лучшем императорском театре столицы. — Наконец-то он понадобился и его вызывают в Лондон. — Филипп Макнейл меняет имя на Иосиф Афиренко. — Материалы «Английской папки» продолжают накапливаться
Еще в Лондоне молодого путешественника предупредили, что первым делом следует обзавестись видом на жительство. Русские полицейские порядки достаточно строги, и нарушать их никому не рекомендуется.
В канцелярии петербургского градоначальника, куда он обратился и где вели учет иностранцев, обошлись с ним приветливо. Наверно, потому, что документы у него были в полном порядке. Родился в Бриджуотере, колледж окончил в Кэтерхеме, сын почтенных и состоятельных родителей. К тому же имеет рекомендательные письма к влиятельным и уважаемым в столице персонам. Словом, вполне благонамеренный молодой человек.
Вскоре он уже служил в доме известного петербургского богача-лесопромышленника. Натаскивал сыновей хозяина в английских артиклях, помогал составлять деловые бумаги, а по вечерам, запершись в своей комнатке на мансарде, ревностно зубрил неподатливую русскую грамматику.
Дом был устроен на английский манер, в те годы это становилось поветрием среди состоятельных петербуржцев. Обедали по-лондонски — в седьмом часу вечера, любили покейфовать возле камина, восхищались палатой общин, Вестминстерским аббатством, рослыми бобби, которые не чета мужланам-городовым, и даже туманной погодой Альбиона, находя петербургские доморощенные туманы недостаточно изысканными. Хвалить что-либо отечественное в этом доме считалось дурным тоном.
Платили ему прилично, обращались с ним подчеркнуто ласково, и все же он был недоволен своей службой. Раздражало чрезмерное англофильство хозяев, — ему требовалось нечто совсем противоположное.
Весной, поблагодарив недоумевающего лесопромышленника, он перебрался на Ильмень-озеро, в усадьбу некоего русопятствующего чудака-помещика, чей адресок вместе с рекомендательным письмом вручили ему еще в Лондоне. Тут все было наоборот, — сплошная древнерусская патриархальщина, с расшитыми полотенцами, деревянной посудой и непременным хлебным квасом к обеду.
Жилось ему в усадьбе вольготно. Два часа занятий с глуповатым внуком старого барина, а все остальное время сам себе господин. Читай Достоевского и Пушкина, записывай лукавые сельские пословицы, подолгу беседуй с прислугой, с окрестными крестьянами, настойчиво избавляясь от акцента.
Русским языком он вскоре овладел вполне прилично, и звали его теперь Пашенькой, а в официальных случаях Павлом Павловичем.
Деревенскому периоду агента СТ-25 в объемистой «Исповеди» отведены всего полторы странички, и это легко объяснимо. О чем, собственно, было писать, если день за днем наполнены будничной черновой работой?
Актеры эту работу называют вживанием в образ. Не скоро еще вызовут тебя на ярко освещенную сцену, не пробил еще твой час, вот и накапливай драгоценные подробности бытия. Они ни с чем не сравнимы, эти достоверные подробности, они надежнее любого документа. Залихватская озорная частушка, какие только на Ильмене и услышишь, хлесткое мужицкое ругательство, непереводимая игра слов, которой так богат русский язык, — все это пригодится, все сослужит службу, когда наступит твой черед.
Между тем годы шли, а черед все не наступал. Из помещичьего новгородского захолустья он перебрался в столицу, жил теперь в лучших домах, обзавелся полезными знакомствами. И новое появилось в его жизни: подолгу и очень охотно музицировал, обнаружив недюжинные способности пианиста.
— Поступайте, милый, в консерваторию, — советовали ему знакомые. — Грешно губить божий дар…
Он отшучивался, называл себя посредственным любителем, смеясь уверял, что никакого божьего дара нет и в помине, а сам начал всерьез задумываться.
Дернула же его нелегкая подписать ту злополучную бумажку, в которой сказано, что никто и никогда не освобождает секретного агента от добровольно принятых обязательств. Теперь бы он, возможно, выбрал карьеру получше. Разве это плохо — учиться в прославленной консерватории, чьи воспитанники и питомцы известны всему миру?
Иногда ему начинало казаться, что достопочтенные джентльмены с Кинг-кросс забыли о нем и, следовательно, он вправе распоряжаться собой по собственному усмотрению. Быть может, они просто пошутили тогда, немножко с ним позабавились?
Тут же он отгонял эту наивную мысль. Джентльмены с Кинг-кросс, конечно, не забыли. Они ничего и никогда не забывают, эти безукоризненно вежливые и сдержанные старые джентльмены. Ручищи у них длинные, глаза всевидящие, и, если ты им понадобишься, они разыщут тебя хоть на краю света.
Нашли его не на краю света. Разыскали в многолюдном вестибюле Нардома на Петербургской стороне, на субботнем шаляпинском концерте по общедоступным ценам. Концерт был, кстати, удачнейший. Могучий бас знаменитого артиста гремел под сводами зала, публика неистовствовала.
В антракте к нему неслышно приблизился серенький невзрачный субъект в старомодном долгополом сюртуке. Вежливо склонил бледную лысину, тихо произнес давным-давно условленный пароль.
— Вам рекомендовано записаться нынче осенью в консерваторию, — сказал субъект и, как бы не заметив его смятения, растворился в толпе.
Это был несомненно приказ. И хотя приказ полностью совпадал с его собственным желанием, он растерялся. Всего он ждал, готовясь к своему часу, ко всему старался себя заранее приучить, а тут вдруг растерялся. Или они и впрямь волшебники, чтобы угадывать на расстоянии чужие мысли? Нет, у них, понятно, свои резоны, благотворительность не в их правилах.
Не дослушав Шаляпина и вернувшись к себе на Кирочную, он принялся взвешивать эти резоны. И понял, что им плевать, будет он пианистом или не будет. Им важно, чтобы корни у него стали еще крепче, чтобы сделался он неуязвимым, а в срок, который они сочтут удобным, вексель будет предъявлен к оплате.
Осенью в столичной консерватории появился новый студент. Учились тут немцы, учились французы, отчего бы не появиться и англичанину.
И снова потекло быстротечное время.
На полях Европы гремели пушки, Россия и Великобритания сделались союзниками по оружию, Санкт-Петербург называли теперь по-русски Петроградом, а немецкие магазины на Васильевском острове зияли вдребезги разбитыми витринами.
К нему все это не имело отношения. Ему приказали учиться, и он учился, поражая своих профессоров усидчивостью. И ждал приказа, не поддаваясь больше наивным иллюзиям.
А приказа все не было. В ожесточенных битвах изнемогали миллионные армии, английский и германский флоты караулили друг друга на морях, избегая решающего сражения, возросло влияние Гришки Распутина при царском дворе, еще более возросла дороговизна, а он, полный сил, двадцатипятилетний, все учился, все сдавал экзамены, стараясь быть на хорошем счету.
Необыкновенные, почти сказочные, перемены внес в его существование приезд в Петроград Альберта Коутса. Было ли это случайным капризом знаменитого дирижера или вполне определенной подсказкой из Лондона, он так и не узнал. Произошло же настоящее чудо: сам Альберт Коутс отличил вдруг ничем не приметного английского студента. И не только отличил, — мало ли чудачеств бывает у артистов, — но и горячо рекомендовал в императорский Мариинский театр.
