Зазвонил телефон.
— Рахимджан? — раздался в трубке голос Хафиза. — Ты не болен, отчего не пришел? Что ты молчишь?
— У меня… Вчера убили Мунис…
В трубке молчание. Наконец Хафиз с трудом вымолвил:
— Я сейчас приеду.
Рахим Саидов сел. Хорошо, что приедет сейчас Хафиз. Хафиз приедет, и все прояснится. Может, он просто не в себе, чего-то не понял. Как это — убили Мунис? Верно, ему все еще снится один из дурацких его снов. Он вскочил с радостной надеждой:
— Мунис!
Никто не отозвался. Жены не было. Ни на кухне, ни в спальне. У кровати стоят ее расшитые золотом тапочки.
Постучали в дверь. Телеграмма! Это от тестя. «Вылетаем двухчасовым рейсом», — сообщалось в телеграмме. Он взглянул на наручные часы. На них было начало восьмого, часы остановились. Стенные часы на кухне показывали десять минут первого. Значит, они будут часа через три. Он предвидел трудный разговор с матерью Мунис. Она конечно же станет во всем винить зятя. Теща почему-то с самого начала его невзлюбила. И Рахим платил ей тем же. От вида ее, от всегдашнего недовольства у него тотчас портилось настроение. Хорошо, что им сообщила милиция. Он, Рахим Саидов, не смог бы этого сделать.
Пришел Хафиз. Рахим почувствовал, как опять горло сдавило железным обручем.
Рахим рассказал события минувшей ночи.
— Вчера только перстень просила… — горестно проговорил Рахим. — Перстень с рубином. Искал и не нашел. Таких давно нет в продаже. Но я разыскал не хуже. Теперь ей не надо… ей ничего теперь не надо.
— Своим родителям сейчас сообщишь? И в Коканд надо бы…
Рахим показал телеграмму.
— Внизу машина, — сказал Хафиз. — Сулейман-ака дал в наше распоряжение. Он велел тебе передать его соболезнование.
Это было первое соболезнование.
Рахим вышел на улицу. Солнце было в зените и палило немилосердно. Несмотря на жару, улица была многолюдной. У каждого свои заботы, никто даже не обернулся в его сторону, не спросил о его горе. Никому не ведомо, что у него на душе. Да! Такова жизнь.
Рахим пересек тротуар, у края дороги стояла директорская синяя «Волга». Водитель поспешил навстречу.
— Знать, на роду написано, что поделаешь!.. — проговорил он.
Рахим тяжело опустился на заднее сиденье. Водитель ждал, вопросительно глядя на него. Потом спросил:
— Куда поедем, Рахимджан-ака?
— Ах да… в институт.
У ворот было трудное объяснение, сторож потребовал пропуск.
— Какой пропуск? Я… я за женой.
— Где она, ваша жена? — еще строже спросил сторож.
— Она… Там, в морге…
— Извините, сынок, проезжайте.
Медленно спустились они по ступенькам в подвальное помещение. Шофер, привалившись плечом, открыл массивную дверь. Сырой холодный воздух и запах прелости ударил в лицо. За столом, тускло освещенным настольной лампой, спиной к ним сидел худощавый рыжеволосый мужчина, облаченный в черный халат.
— Можно? — спросил Рахим. — Жена моя, Мунис… Саидова… Сегодня привезли.
— На крайнем столе.
Рахим Саидов подошел к крайнему столу и осторожно приподнял простыню.
Дрожащей рукой поправил ее волосы.
— Мунис… — проговорил он: ей на висок упала его слеза.
Шофер тоже смахнул слезу. Он попытался увести Рахима. Но тот все стоял возле Мунис. Случайно Рахим нащупал в кармане деньги. Откуда они взялись? Ах, да, он же вчера занял их у Хафиза. На перстень, который и сейчас ждет его в ювелирном на Урде. Вынул одну купюру, дал мужчине:
— Присмотрите, пожалуйста, за ней…
Тот принял деньги, молитвенно провел но лицу руками.
Рахим тоже машинально провел по лицу руками и поспешил из мрачного подземелья.
Отсюда он решил поехать к своим родителям, жившим на окраине города в старой махалле. Калитка оказалась незапертой. Они вошли во двор. Огромная серая собака с громким лаем кинулась навстречу.
— Коктай! Не узнал, Коктай?
Пес виновато завилял хвостом.
Под урючиной посредине двора стояло сури — широкий деревянный помост, застланный кошмой и узкими одеялами.
Здесь Рахим оставил шофера и пошел в дом. Поднялся на веранду. Позвал: «Мама!» Никто не отозвался. И он возвратился к сури.
— Наверное, ушли к соседям, — сказал он, садясь рядом с шофером. Коктай вытянулся у его ног. — Я родился здесь…
Когда он входил в эту калитку, он испытывал странную, одному ему ведомую боль. Тридцать лет прожил он в этом доме. Каждый гвоздик, трещинка в дверях, каждая щербинка в старых оконных рамах, каждый сучок на деревьях были ему знакомы и дороги. И этот постаревший Коктай, который лежит у ног, преданно заглядывая в глаза, тоже родился здесь. Рахим Саидов его помнит еще слепым щенком. И родителей Коктая знал, его мать и отца.
В тот день, когда Мунис и Рахим переезжали на новую квартиру, Коктай нервничал, не находил себе места. Когда Рахим выносил из дому вещи к машине, Коктай взлаивал и ворчал. Потом понял, что его не слушают, залез в конуру и долго не показывался. Но, заслышав урчанье машины, подошел к Рахиму и лизнул ему руку.
Настояла тогда Мунисхон, чтобы жили отдельно. Рахим Саидов любил свой старый дом и своих родителей. Для них он оставался ребенком. Особенно для матери, которая провожала его на работу, как в школу. Она собирала ему портфель, провожала до калитки, а вечером, когда он возвращался, встречала ласковыми словами. А вот с Мунисхон не очень ладила. Беда, если две женщины в доме не поладят. Сейчас трудно сказать, кто из них сделал первую ошибку, повлекшую за собой много других.
Рахима-апа много познала в жизни трудностей. Потому детей своих не баловала. Хотела, чтобы знали цену хлебу, который едят, и одежде, которую носят. Мунисхон хотела жить легко, о завтрашнем дне не задумывалась. Не исключено, что это и явилось главной причиной недовольства ДРУГ другом. На второй же день после свадьбы Мунисхон заявила мужу, что ей не нравятся ни дом этот, ни двор, ни махалля, стиснутая со всех сторон высокими многоэтажными домами. И комнаты, отведенные в доме для молодых, не пришлись ей по душе. Рахима-апа видела это, конечно. Но обострять отношения между молодыми не хотела, поэтому ни разу и не пожаловалась сыну на невестку. Но Рахим Саидов видел, что между Мунисхон и матерью растет неприязнь, как бы ни скрывали это от него обе женщины.
Так прожили они два года. Саид-ака тоже видел, что и у сына портятся отношения с женой.
— Сынок, — сказал он однажды. — Не попробовать ли вам пожить отдельно? Мы с матерью состарились. У нас свои привычки, взгляды. Как бы нам не стать вам в тягость.
Рахим понял отца. Он был благодарен ему. Он и сам не раз собирался поговорить об этом, но не решался.
Молодые поселились в новой квартире, но отношения между невесткой и свекровью не улучшились. Всякий раз, когда к ним наведывалась Рахима-апа или когда сами они навещали стариков в старом их доме, Мунисхон раздражалась по пустякам. Нередко от каких-то даже самых безобидных слов она вспыхивала.
* * *
…Коктай забеспокоился, негромко тявкнул. Калитка распахнулась, и вошла Рахима-апа с тяжелой сумкой.
— Рахимджан? Родной мой сыночек! — Рахима-апа поставила сумку на землю и распростерла руки для объятий. — Давно пришел? А я жду тебя каждый день, все глаза проглядела. Здоровье как? Невестка моя чем занята, что носа не кажет? Вчера собралась было к вам, отец не пустил. Считает, что я раздор вношу в вашу семью.
— Ах, мама, нет больше нашей Мунис.
Мать посмотрела на сына, не понимая, что это он такое говорит.
— Что означают твои слова, сынок?
— Мунис… вчера убили.
— О боже!.. — простонала Рахима-апа. — Бедная моя головушка! За что? Кому она сделала плохое? Моя бедная девочка!..
Рахима-апа на что-то причитала, плакала. Потом стала успокаивать безутешного в своем горе сына, ссылаясь при этом на бога и судьбу.
— Где отец? — спросил Рахим, как только она умолкла.
— Скоро придет. Ему путевку выделили на комбинате. За ней пошел. Как же случилось такое несчастье? Я сейчас соберусь, милый. Вот только чай тебе приготовлю. О сынок, какое же тебе горе приходится переносить! Мало ли трудностей выпало на твою долю…
Рахима-апа засуетилась, направилась к очагу, расположенному под навесом, стала разводить огонь. Оттуда все еще доносились ее вздохи, причитания. Конечно же ей тоже сейчас тяжело. Мунисхон, как ни суди, была ей не чужой.
Да, мать права, трудностей в жизни он испытал немало. Но эту беду, свалившуюся на него нежданно-негаданно, ни с чем не сравнить. Бедная Мунисхон! Она, верно, кричала, звала на помощь. От этой впервые пришедшей к нему мысли Рахиму стало трудно дышать, он расстегнул ворот рубашки. Глаза обожгли слезы.
— Рахимджан-ака… — напомнил о себе шофер.
— Да, да, конечно, все это бесполезно, — кивнул Рахим Саидов.
Мать принесла чайник и пиалы.
