– Тсс! – пробормотал актер, видимо смущенный, и принялся разглядывать меня с напряженной внимательностью из-под своих начерненных бровей. Потом он взял меня за руку, и оттащив, на сколько позволяли тесные пределы сцены, сказал:
– Сэр, вы имеете преимущество надо мной: я вас не помню. Не притворяйтесь, не корчите удивленного: уверяю вас, меня нельзя обмануть. Я играю на чистоту: если вы хотите играть с джентльменами, сэр, надо быть готовым к последствиям.
Я поспешил успокоить этого достойного человека.
– Действительно, мистер Пикок, вы помните, я отказался играть с вами; но у меня не было и на уме оскорбить вас, а теперь я пришел поздравить вас с вашим удивительным искусством, и узнать от вас, но слыхали ли вы чего в последнее время о вашем молодом приятеле мистер Вивиене.
– Вивиене? Никогда не слыхал этого имени, сэр. Вивиен! Ба, да вы меня хотите одурачить! Прекрасно!
– Уверяю вас, мистер Пик…
– Тс, тс! Каким чортом вы узнали, что меня прежде звали Пик… то есть, это было просто приятельское прозвище, не больше. Бросьте его, сэр, или
«Вы возбудите благородный гнев!»
– Хорошо, хорошо!
«Под всяким именем благоухает роза!»
как замечает Лебедь, на этот раз по крайней мере справедливо. У мистер Вивиена тоже, кажется, разные имена. Припомните: молодой человек, черноволосый, почти ребенок, с которым я встретил вас однажды на дороге.
– А-а! – сказал мистер Пикок, успокоившись; – понимаю, о ком вы говорите, хотя и не помню, что имел удовольствие видеть вас прежде. Нет, не слыхал я о нем давно ничего; а хотелось-бы мне знать, куда он девался. Этот джентльмен был по сердцу мне. Вилль обрисовал его как нельзя вернее:
«The courtier's, soldier s, scholar's eye, tongue, sword.»[21]
И что за рука для кия! Посмотрели бы вы, как он искал мыльного пузыря славы у самой пасти пушки! Я могу сказать, – продолжал мистер Пикок восторженно, – что это был замечательный человек; что за склад! просто кирпич.
Потом, вглядываясь в меня еще больше и сложив руки и пальцы подобно Тальме, когда он произносил знаменитое: qu'en dis-tu? он прибавил тихо и мерно:
– Когда вы его ви…де…ли, мо…лодой человек?
Видя, что таким образом невыгода начинала обращаться против меня, и не желая дать мистеру Пикоку орудий против Вивиена, который, казалось, окончательно прекратил это знакомство, я отвечал несколькими неопределенными фразами, для того чтобы обмануть его любопытство, пока не позвали его к переодеванью для роли в драме. Так мы расстались.
Я так же от души ненавижу подробности процесса, как, вероятно, мои читатели, и по этому я только скажу им, что, благодаря распоряжениям мистера Пика, по прошествии не трех дней, а двух недель, дядя Джак был выпущен из тюрьмы, а отец освобожден от всякой ответственности, посредством суммы, двумя третями меньшей той, которая сначала так смутила нас: дело кончилось таким образом, что оно удовлетворило бы самого точного формалиста. Все-таки сумма была чрезвычайно велика в отношении к целому состоянию моего бедного отца. И вместе с долгами Джака, требованиями анти-издательского общества со включением дорогих рисунков к «Истории человеческих заблуждений», наперед отпечатанных в большом количестве, а в особенности со всеми издержками для Капиталиста (ибо мистер Пек устроил журнал на большой ноге, и все закупленные типографские материалы надо было продать за треть цены; он не забыл также поставить в счет деньги, выданные стенографам и корреспондентам, нанятым на год, и которых права переживали журнал, убитый и схороненный ими); словом, за всем тем, что соединенная изобретательность дяди Джака и типографщика Пека сделала для совершенного раззорения семейства Какстон, после всех вычетов и уступок, после всего, что только можно было извлечь из привидений, называемых дольщиками, состояние моего отца равнялось 8,000 фун., что, считая по 4 % давало в год 573 ф. 10 шил. Этого было довольно на прожиток моему отцу, но не хватало на то, чтоб вместе с тем дать его сыну Пизистрату воспитание в Кембриджском коллегиуме Троицы. Удар, стало быть, падал более на меня, чем на отца, и я без большего сопротивления подставил ему мои молодые плечи.
Когда все это кончилось к общему удовольствию, я явился к cэpy Седлею с прощальным визитом. Во все время моего пребывания в Лондоне он был чрезвычайно внимателен ко мне. Я довольно часто завтракал и обедал у него; я представил ему Скилля, который, едва бросил взгляд на его роскошное сложение, сей-час описал его характер с самой мелочною точностью и как необходимое последствие его естественного расположения к удовольствиям жизни: эта философия утешила и привела в восторг сэра Сэдлея. Мы оба ни разу не возвращались к Фанни, и как бы безмолвно сговорились не упоминать о Тривенионах. В этот последний визит, он, сохраняя прежнее молчание о Фанни, стал говорить о её отце.
– Ну, мой молодой Афинянин, – сказал он, поздравив меня с исходом моих хлопот и опять тщетно предложив мне принять на себя хоть какую-нибудь долю в потере отца, – ну, я вижу, что в этом я не могу помочь вам; по крайней мере, вы позволите мне изъявить вам мое участие влиянием моим, которое я употребил бы на то, чтобы достать вам какое-нибудь место в администрации. Тривенион, конечно, мог бы быть полезнее, но я понимаю, что вам употреблять его на это дело теперь бы не хотелось.
– Признаться ли вам, добрый сэр Сэдлей, у меня нет расположения к общественным должностям с тех пор, как я побывал в дядиной башне, я объясняю себе в половину мой характер кровью пограничных племен Англии, которая течет во мне. Я сомневаюсь, чтоб я был рожден для городской жизни, и у меня в голов вертятся какие-то бессвязные, летучия мысли, которые послужат к моей забаве, когда я ворочусь домой и, пожалуй, подадут повод к задачам и планам. Но, чтобы переменить предмет нашей беседы, позвольте спросить, какого рода человек занял после меня место секретаря при Тривенионе?
– О, он взял к себе какого-то сутуловатого, серьезного господина, в очках и бумажных чулках, – который писал, кажется, «о доходах»: вопрос, воображаемый по отношению к нему, потому что сам он, без сомнения, никогда не получал никакого, да вряд ли и сделал кому другому. Впрочем, он один из наших политико-экономов, и советовал Тривениону продать свои картины, как мертвый капитал. Менее добродушен, нежели Поппева Нарсисса, он был бы способен «для какого-нибудь умыванья сварить ребенка.»[22] Кроме этого оффициального секретаря, Тривенион много доверяет очень способному и благовидному юноше, к которому весьма расположен.
– А его имя?
– Гауер, должно-быть побочный сын Гауеров.
В это время вошли двое знакомых сэра Сэдлея, и визит мой кончился.
– Клянусь, – воскликнул дядя, – что это будет!
И, насупив бровь, он, с гневным взором, схватил злополучный документ.
– Нет, право, брат, этого не надо, – сказал отец, кладя бледную и мирную руку на загорелый, воинственный и костлявый кулак капитана, между тем как, протянув другую, защищал ею дрожавшую, угрожаемую жертву.
Ни слова не слыхал дядя о наших потерях, покуда не были кончены все счеты и деньги сполна заплачены, потому что мы все знали, что иначе, при первом порыве великодушие дяди Роланда, пропала бы старая башня, т. е. была бы продана соседнему сквайру или какому-нибудь аферисту. Остин в опасности! Остин разорен! Дядя не посидел бы на месте до тех пор, пока не явился бы на помощь к нему с деньгами в руках. По этому, говорю, я и не писал к капитану до того дня, когда все было кончено; и тогда я уведомил его обо всем случившемся в самом веселом тоне. Но не смотря на притворное равнодушие, с которым я представил наши неудачи, письмо принесло капитана к красному кирпичному дому в самый вечер моего приезда и только час спустя. Он не продал своей башни, а явился приготовленный тащить нас туда vi et armis. Он требовал, чтоб мы ехали жить с ним и на его счет, чтоб мы оставили или продали кирпичный дом и приложили вырученное из него к доходам моего отца, чтоб наростить их и увеличить. И находя сопротивление моего отца все еще упрямым и неуступчивым, дядя, вышед в сени, где оставил свой дорожный мешок и прочее, воротился с старым дубовым ящиком и подавил его пружину: из него выплыла родословная Какстонов.
Она выплыла, покрывая стол и волнуясь подобно Нилу, пока не раскинулась по книгам, бумагам, рабочему ящику моей матери и чайному прибору (ибо стол был обширен и обилен, как эмблема ума его владельца) и упав на ковер, продолжала свое течение до решетки камина.
– Видите ли, – сказал дядя торжественно, – между вами, Остин, и мною никогда не было никаких причин к раздору, кроме двух. Одна кончилась; за чем переживет ее другая? Ага! я знаю, отчего вы упрямитесь: вы думаете, что мы будем ссориться из за-этого.
