– Из-за чего, Роланд?
– Из-за этого. Но покарай же меня Бог, если это случится! – воскликнул дядя, краснея. Я долго думал об этом и не сомневаюсь теперь, что вы правы. Вот я и принес с собою старый пергамент и сей-час наполню пробел по-вашему. Стало-быть вам можно ехать и жить со мной. Не о чем теперь нам будет спорить.
Говоря это, дядя Роланд оглядывался за пером и чернилами; и нашед их, не без затруднения, ибо они исчезли под наводнением родословной, он уже готовился наполнить пробел или hiatus, подавший повод к стольким достопримечательным спорам, – именем Вилльяма Какстон, типографщика аббатства, когда отец, оправившись, подошел, чтоб помешать этому. Сладко было бы вашему сердцу послушать их: так безусловно, в силу непостоянства человеческой природы, изменили себе обе стороны в одном и том же вопросе, что отец мой был за сэра Вилльяма де-Какстон, героя босвордского, а дядя за бессмертного типографщика. Они все более и более горячились, глаза их блестели, голоса возвышались; голос Роланда был звучен и грозен, голос Остина тонок и проницателен. Мистер Скилль заткнул себе уши; дошло до того, что дядя, выбившись из сил, закричал:
– Клянусь, что это будет!
А отец, испытывая последнее средство своего пафоса, нежно взглянул в глаза Роланду и умоляющим голосом произнес:
– Ну, право, брат, не надо!
Между тем сухой пергамент кряхтел, морщился и дрожал каждою жилой своей желтой ткани.
– Но я не вижу, – сказал я, являясь подобно божеству Горация, – по какому праву оба вы, господа, располагаете моими предками. Ясно, что у человека нет собственности в потомстве. Он может принадлежать потомству, но что ему за дело, или какую пользу может принести он праправнукам.
Скилль. Слушайте, слушайте.
Пизистрать (горячась). Но предки человека – его положительная собственность. Сколько наследует он от своих самых отдаленных предков не одними акрами, но и темпераментом, правилами, сложением, характером! Разве без предка родился бы он, разве какой-нибудь Скилль воззвал бы его к жизни, или выносила его кормилица upo kolpo?
Скилль. Слушайте, слушайте.
Пизистрат (с восторженным волнением). По этому ни один человек не имеет права отнимать у другого предка одним почерком пера, какая ни будь на то причина, хотя бы и дружелюбная. В настоящем случае вы, может быть, скажете, что предок, о котором идет речь, – апокриф, будь это типографщик или рыцарь; положим; но где сомневается история, ужели решит безотчетное чувство. Покуда оба сомнительны, мое воображение привязывается к обоим. Я могу уважать то изобретательность и ученость типографщика, то храбрость и преданность рыцаря. Это благодетельное сомнение дает мне двух великих предков, и через них, два направления мысли, которая будет руководить мною в различных обстоятельствах. Я не позволю вам, капитан Роланд, отнять у меня одного из моих предков, одно из направлений моей мысли. Оставьте же этот священный пробел ненаполненным и примите это выражение рыцарского чувства: покуда отец мой будет жить с капитаном, мы будем верить в типографщика; когда расстанемся с капитаном, твердо станем за рыцаря.
– Хорошо, – воскликнул дядя Роланд, когда я остановился.
– А я думаю, – тихо сказала матушка, – что все это можно устроить к удовольствию всех. Грустно подумать, что бедный Роланд и добрая маленькая Бланшь будут одни в башне; я думаю, что мы были бы гораздо счастливее все вместе.
– И дело! – торжествуя, воскликнул Роланд; – если вы не самое упрямое, жестокосердое, бесчувственное животное на свете, чего я никак не думаю об вас, брат Остин, то после этой действительно прекрасной речи вашей жены, нельзя сказать и слово.
– Но мы не дослушали Кидти до конца, Роланд.
– Тысячу раз прошу извинить меня, миледи… сестрица, – сказал капитан, кланяясь.
– Я хотела прибавить, – отвечала матушка, – что мы поедем и будем жить с вами, Роланд, и соединим наши небольшие доходы. Бланшь и я займемся хозяйством, и вместе мы будем вдвое богаче, нежели порознь.
– Хорошо будет мое гостеприимство, – проворчал капитан. – Не ожидал я от вас этого. Нет, нет, вам надо откладывать для этого юноши; что с ним будет!
– Да мы все будем откладывать для него – отвечала матушка просто, – вы также, как Остин. Тем легче будет откладывать, чем больше мы будем издерживать.
– А, откладывать: легко сказать. Стало, приятно было бы откладывать! – сказал капитан грустно.
– А что же со мной-то будет? – сказал Скилль. – Неужели вы меня оставите здесь на старости лет? И ни души, с кем бы поговорить: и в целой деревне ни одного места, где-бы можно было достать каплю сносного пунша. «Проклятие над обоими домами вашими!» как говорил намедни на сцене один из актеров.
– Есть место для врача в нашем соседстве, м. Скилль, – заметил капитан. – Джентльмен вашего звания, который нас пользует, ищет, я знаю, передаст свою практику.
– Гм! – отвечал Скилль, – должно быть ужасно здоровый околодок.
– Да, есть немножко, м. Скилль, – сказал дядя с улыбкой. – Но с вашей помощью может произойдти в этом отношении большая перемена к лучшему.
М. Скилль собирался отвечать, когда послышался нетерпеливый и прерывистый звук колокольчика у решетки, так что все мы вскочили и посмотрели друг на друга удивленные. Кто бы это мог быть? Не долго оставались мы в нерешимости: спустя мгновение, голос дяди Джека, всегда ясный и звучный, раздался в сенях, и мы все еще смотрели друг на друга в недоумении, когда м. Тибетс с толстым шерстяным шарфом на шее и в удивительно-роскошном пальто из двойного саксонского сукна, совершенно новом, ввалился в комнату, внеся с собою изрядное количество холодного воздуха, который поспешил согреть сначала в объятиях матери. После этого он бросился-было к капитану, но капитан скрылся за этажеркой с словами:
– Гм! мистер… сэр Джак… сэр… Гм, гм!..
Обманувшись с этой стороны, м. Тибетс вытер остававшийся на пальто холод о вашего покорного слугу, ударил по-приятельски Скилля по спине и стал располагаться на своем любимом месте перед камином.
– Что, удивил! – сказал дядя Джак, усевшись; – нет, вас это не должно удивлять; вы должны были знать сердце Джака; вы, по крайней мере, Остин Какстон, которые знаете всякую вещь, вы должны были видеть, что оно было переполнено самыми нежными и родственными чувствами: что однажды избавленный из этой проклятой Флит (вы не можете себе представить, что это за место, сэр), я не найду покоя ни днем, ни ночью, покуда не прилечу сюда, бедный раненный голубь, сюда, к милому семейному гнезду! – с чувством прибавил дядя Джак, вынимая носовый платок свой из пальто, которое бросил на отцовы кресла.
Не было ни слова ответа на это красноречивое и трогательное обращение. Матушка наклонила прекрасную головку, как будто бы пристыженная. Дядя совершенно забился в угол, поставив перед собою этажерку таким образом чтоб устроить решительное укрепление. Мистер Скилль схватил перо, которое уронил Роланд, и принялся гневно чинить его, то есть резать на куски, осязаемо намекая на то, как поступил-бы он с дядей Джаком, если б он живой попался ему в руки. Я нагнулся над родословной, а отец вытирал свои очки.
Безмолвие испугало-бы всякого человека: ничто не пугало дядю Джака.
Дядя Джак оборотился к огню, погрел одну ногу, другую, и, совершив эту приятную операцию, опять повернулся к обществу, и, как будто бы отвечая каким-то воображаемым возражениям, продолжал задумчиво:
– Да, да, вы правы, и чорт-знает что за несчастная спекуляция! Но обошел меня этот бездельник Пек. Говорил я ему, говорил: Капиталист! Тут нет общих интересов: это не относится к большинству публики. Капиталисты – класс не многочисленный, лучше обратимся к интересам толпы. Да, говорил я, назовите его Антикапиталистом. Заверяю вас, сэр, мы бы тут наделали чудес; но я поддался чужому влиянию. – какая мысль! обратиться ко всему читающему миру, сэр: Анти-капиталист, сэр! мы бы разбежались по мануфактурным городам, как блудящие огни. Но что-жь мне делать!
– Джак Тибетс! – сказал отец торжественно, – капиталист или анти-капиталист, ты имел право преследовать твою мысль, какая бы ни была она, но с тем условием, чтоб это делалось твоими деньгами. Ты видишь вещь, Джак Тибетс, не с настоящей точки зрения; и немножко раскаяния в лице тех, кого ты запутал, было бы не лишнее сыну твоего отца и брату твоей сестры!
Никогда такой строгий выговор не исходил из кротких уст Остина Какстон; с жалостью и ужасом взглянул я на Джака Тибетса, ожидая, что, того и гляди, он провалится сквозь ковер.
– Раскаяние! – воскликнул дядя Джак, вскочив, как будто бы его подстрелили; – да разве вы думаете, что у меня сердце из камня или из пемзы! разве вы думаете, что я не раскаиваюсь! Я только и делаю, что раскаиваюсь: я буду раскаиваться всю свою жизнь.
