А мне было только двадцать лет, и сердце мое в теплой атмосфере счастливой домашней жизни еще сохранило ребяческую нежность, и я любил этого человека и тогда уже, когда считал его чужим, а это был сын Роланда! Он лежал и бился на полу; при виде его отчаянья, я забыл все: я бросился к нему, обнял его, и как он ни отталкивал меня, я шептал ему:
– Успокойтесь, успокойтесь… жизнь долга! Вы искупите прошедшее, сотрете пятно, и отец еще благословит вас!
Я недолго пробыл с моим несчастным двоюродным братом, но все же думал, что карета лорда Кастльтона уж уехала из гостиницы; поэтому, когда, проходя через сени, увидел, что она стояла у подъезда, я испугался за Роланда: его волненье могло кончиться каким-нибудь припадком. Опасения мои оказались основательны. В комнате, где мы сперва нашли двух женщин, я увидел Фанни, стоявшую на коленях возле старого солдата; она мочила ему виски; лорд Кастльтон перевязывал ему руку, а камердинер маркиза, присоединявший к прочим своим достоинствам искусство фершела, обтирал клинок перочинного ножа, служившего ему ланцетом. Лорд Кастльтон кивнул мне головой.
– Не беспокоитесь, – сказал он, – это был легкий обморок… мы пустили ему кровь. Теперь он вне опасности; посмотрите, он приходит в память.
Когда Роланд открыл глаза, он посмотрел на меня робким, вопрошающим взглядом. Я, улыбаясь, поцеловал его в лоб и с чистой совестью шепнул ему несколько слов, которые не могли не утешить отца и христианина.
Спустя несколько минут мы оставили этот дом. Карета лорда Кастльтона была двуместная: он сперва усадил в нее мисс Тривенион и Роланда, а сам спокойно уселся на задке и пригласил меня сесть с ним рядом, так как тут было довольно места для обоих. (Его человек отправился вперед на одной из тех лошадей, на которых приехали мы с Роландом). Мы не стали говорить: Лорд Кастльтон был в сильном волнении, а у меня как-то не вязались слова.
Когда мы приехали в гостиницу, миль на шесть дальше, где лорд Кастльтон переменил лошадей, он настоял на том, чтобы Фанни отдохнула несколько часов: она, в самом деле, выбилась из сил.
Я проводил дядюшку в его комнату; на слова мои о раскаянии его сына, он только пожал мне руку, пошел в самой дальний угол горницы и там опустился на колена. Когда он встал, он был послушен и сговорчив, как ребенок. Он дал мне раздеть себя, лег в постель, отвернул лицо от света и после нескольких тяжелых вздохов, казалось, тихо и сладко заснул. Я прислушивался к его дыханию, покуда оно не стало тихо и ровно; тогда я вышел в общую комнату, где остался лорд Кастльтон, который просил меня придти туда.
Маркиз, задумчивый и печальный, сидел перед камином.
– Я рад, что вы пришли – сказал он, давая мне место под навесом камина – потому-что, уверяю вас, мне давно не было так грустно. Мы многое должны объяснить друг другу. Начните вы пожалуйста; говорят, звук колокола разгоняет громовые тучи; ничто так не разгонит тучи, которые набегают на душу, когда мы думаем о наших проступках и о назначении других, как голос прямого, честного человека… Но простите меня… этот молодой человек ваш родственник… сын вашего доброго дядюшки! Может ли это быть?
Мои объяснения лорду Кастльтон были поневоле коротки и неполны. Разрыв между Роландом и его сыном, незнание причин его, убеждение в смерти последнего, случайная встреча с мнимым Вивиеном, участие, принятое в нем мною, мысль, что он воротился туда, где, думали мы, его семейство, успокоившая меня насчет его будущности, обстоятельства, родившие во мне подозрение, оправданное результатом: все это было рассказано очень скоро.
– Извините меня, – сказал маркиз, прерывая меня – неужели в вашей дружбе с человеком, который даже по вашим собственным пристрастным словам так мало похож на вас, вам никогда не приходило на мысль, что вы наткнулись на вашего двоюродного брата?
– Такая мысль никогда не могла придти мне в голову.
Здесь я должен заметить, что, хотя читатель при первом появлении Вивиена может-быть и отгадал эту тайну, но проницательность читателя совершенно различна от прозорливости человека, который сам участвует в передаваемом происшествии; что я напал на одно из тех странных стечений обстоятельств в романе действительной жизни, которых читатель ищет и выжидает в продолжении рассказа, этого я не имел права предположить по многим разнообразным причинам. Не было ни малейшего семейного сходства между Вивиеном и кем-бы то ни было из его родственников, и так ли или иначе все же я представал себе сына Роланда и с наружностью и с характером совершенно-другими. Мне казалось не возможным чтобы мой двоюродной брат обнаруживал так мало любопытства узнать что-нибудь о наших общих семейных делах; чтобы он оказывал так мало внимания, даже скучал, когда я говорил о Роланде, и ни словом ни особенным выражением голоса никогда не высказал своего сочувствия к родне. К тому же другое мое предположение было так правдоподобно, что он сын полковника Вивиена, чьим именем он и называл себя. А это письмо с почтовым штемпелем «Годальминг!» А мое убеждение в смерти моего двоюродного брата! Даже теперь меня не удивляет, что эта мысль тогда не пришла мне в голову.
Я прекратил исчисление всех этих оговорок моей тупости, увидев, что прекрасный лоб лорда Кастльтон стал морщиться: он воскликнул:
– Сколько раз он должен был быть обманут, чтобы сделаться таким искусным обманщиком!
– Это правда, и против этого я не могу сказать ничего, – сказал я. – Но настоящее его наказание ужасно: будем надеяться, что за ним последует раскаяние. И хоть он действительно по собственной воле оставил кров родительский, но при таких обстоятельствах, я думаю отчасти можно объяснить влиянием дурного товарищества подозрительность, которую рождает в нас открываемое зло. обращая ее в какое-то превратное знание света. И в этом последнем и худшем изо всех его поступков…
– Чем оправдать это?
– Оправдать… Боже мой… оправдать это Да я не оправдываю; я только говорю, – как ни покажется оно странно – что я убежден, что в своей привязанности к мисс Тривенион он любил именно ее: он говорил это в таком отчаянном положении, в котором и самый скрытный человек перестал-бы притворяться. Но, довольно об этом… она спасена, слава Богу!
– И вы верите, – сказал задумчиво лорд Кастльтон, – что он говорил правду, когда он хотел мне дать почувствовать, что я…
Маркиз приостановился, слегка покраснел и потом продолжал: – Как-бы ни смотрели на это леди Эллинор и Тривенион, они никогда-бы до такой степени не забыли своего достоинства; они не открылись-бы в таком важном деле ему, мальчику, только что не чужому, они никому-бы в этом не открылись.
– Вивиен, я хотел сказать мой двоюродный брат, объяснял мне это только немногими и то не связными словами; леди Н., у которой он гостил, кажется не чуждалась этой мысли; по-крайней-мере так думал мой двоюродный брат.
– А это может быть, – сказал лорд Кастльтон, при чем взор его прояснился. – Мы с леди Н. росли вместе, мы с ней в переписке; она мне что-то намекала об этом… Да, понимаю… нескромная женщина… вот что выходит из корреспонденции с дамами.
Лорд Кастльтон прибегнул к знаменитому табаку своего изобретения; потом, как будто желая скорее переменить предмет разговора, начал своя объяснения. Получив мое письмо, он нашел еще более причин предположить заговор нежели я, потому-что в это же утро получил письмо от Тривениона, а Тривенион не говорил ни слова о своей болезни; когда же он обратился к газетам и увидел в них статью «о неожиданной и опасной болезни м. Тривениона», маркиз предположил какие-нибудь происки партий или глупую шутку, ибо почта, с которой ему было доставлено письмо, вероятно ехала не тише посланного, доставившего известие газете. Он однако сейчас же послал спросить в конторе журнала, на каком основании объявление это напечатано, а между тем отправил другого человека в Сент-Джемс-сквер. Контора отвечала, что известие доставлено лакеем в ливрее м. Тривениона, но что оно было признано достоверным только тогда, когда узнали в доме министра, что леди Эллинор получила такое же извещение и вследствие этого уезжала из города.
– Я подумал о том, как должна беспокоиться леди Эллинор, – сказал лорд Кастльтон, – и сам право не знал что делать; но мне все-таки казалось, что на самом деле опасаться нечего, покуда я не получил вашего письма. Вы писали, что вы убеждены, что в этой истории замешан м. Гауер и что поде этим кроется замысел против Фанни: я тотчас и понял, в чем дело. К лорду Н. чуть ли не до последней станции ездят прямо по шотландскому тракту, и смелый и не очень совестливый искатель приключений легко мог с помощью прислуги мисс Тривенион увезти ее в Шотландию и там владеть ею, или, если он мог рассчитывать на её склонность, выманить у неё согласие на шотландский брак. Вы понимаете, что поэтому я отправился как можно было скорее. Но, так как ваш посланный пришел из Сити пешком, да может-быть и тише нежели мог придти, а все же еще надобно было справить карету и послать за лошадьми, так я и опоздал против вас слишком на полтора часа. Ксчастью однако я ехал очень скоро, и вероятно догнал-бы вас на половине дороги, если-бы переезжая через плотину карета не зацепила за какую-то повозку и не опрокинулась. Это меня немножко задержало. Приехав в город, откуда сворачивают к лорду Н., я был очень рад когда услышал, что вы отправились по тому направлению, которое по-моему должно было оказаться настоящим; а гадкую гостиницу показали мне почталионы, приехавшие с каретой мисс Тривенион и встретившие вас на дороге. Подъезжая к гостинице, мы увидели двух человек, разговаривавших у крыльца. Когда мы остановились у подъезда, они вбежали в гостиницу, но не прежде как когда мой человек, Соммерс (ловкий малый, вы знаете, который ездил со мной от Нубии и до Норвегии) соскочил с своего места и ворвался в дом, куда и я за ним пошел таким шагом, который не уступил бы в скорости и вашему. Да что! мне тогда могло быть двадцать-один год. Два человека уж сшибли с ног Соммерса и уж много дрались. Знаете что? – сказал маркиз, прерываясь, с видом сериозно-комического унижения – нет, в самом деле, знаете что… нет, вы этому никогда не поверите… помните, что это, должно остаться между нами… я положительно сломал трость о плечи одного из этих негодяев! Посмотрите (при этом он показал мне обломок этого испорченного оружия)! И я подозреваю, хотя наверное сказать не могу, что я даже был вынужден нанести удар своей рукой… да еще кулаком!.. точь-в-точь как бывало в Этене… честное слово!.. каково!
