Глава III.
Когда взошло солнце, я сошел в общую комнату, решившись написать к отцу, чтобы он приехал к нам, чувствуя сколько Роланд нуждается в его увещаниях и советах; к тому же до башни было не так далеко. Я удивился, найдя лорда Кастльтон все еще сидящим перед камином; видно было, что он не ложился в постель.
– Вот это так! – сказал он – мы обязаны помогать друг другу поддерживать физические силы.
При этом он показал на завтрак, приготовленный на столе.
Я перед тем долго ничего не ел, но чувствовал голод только по какому-то расслаблению: я стал есть почти бессознательно, и мне почти было стыдно убедиться, что пища меня подкрепила.
– Я полагаю, – сказал я, – что вы скоро отправитесь к лорду Н.
– Нет, да разве я не говорил вам, что я послал Соммерса с письмом к леди Эллинор, в котором прошу ее приехать сюда. Подумав хорошенько, я не знал, прилично ли мне будет приехать с мисс Тривенион одному, даже без горничной, в дом, набитый гостями падкими на сплетни. Если-бы даже ваш дядюшка был в состоянии проводить нас, его присутствие подало-бы новый повод к удивлению, вот почему, как только вы ушли отсюда к капитану, я сейчас же написал письмо и отправил человека. Я думаю, что леди Эллинор будет здесь в девятом часу. Между-тем я уж видел эту мерзавку, горничную, и принял меры, чтобы отвратить опасные последствия её болтливости, и вы вероятно не без удовольствия услышите, что мне уже пришла мысль, как удовлетворить светское любопытство. Мы предположим, что лакей Тривениона сошел с ума: это еще милостиво и ваш батюшка назвал-бы это философским предположением. Всякая важная плутня – сумасшествие. Свет не мог-бы существовать, если-бы правда и добро не были природными стремлениями некоторых умов. Понимаете?
– Не совсем.
– Дело вот в чем: лакей сошел с ума и выдумал эту глупую историю о болезни Тривениона; до смерти испугал своей химерой леди Эллинор и мисс Тривенион, и отправил их обеих одну за другой. Но так как я получил письмо от Тривениона и знал, что он не мог быть болен при отъезде лакея, то, как старый друг дома, естественно отправился по следам мисс Тривенион и спас ее от глупостей лунатика, который бесился все более и более, и вез её уж чорт-знает куда, а потом написал к леди Эллинор, чтобы она приехала за ней. Над нами только посмеются и свет будет доволен. Если вы не хотите, чтобы он жалел вас или кусал, заставьте его смеяться; свет тот же Цербер: он хочет съесть вас… так вы заткните ему рот пирогом. К тому же, – продолжал этот новый Аристипп, в котором было столько мудрости под наружной пустотой и беспечностью – обстоятельства помогут нам сыграть наши роли. Если этот бездельник лакей так же часто приводил цитаты из Шекспира в передней, как в то время когда я вязал его в кухне, этого довольно, чтобы все люди стали подтверждать, что он сошел с ума, а если мы найдем это недостаточным, мы можем уговорить его отправиться в Бедлем на месяц или на два. Отсутствие горничной то же покажется естественно: или я или леди Элинор прогнали ее за то, что она имела глупость довериться этому дураку. Это может показаться несправедливо; но подобная несправедливость вещь очень обыкновенная. Надо же на чем-нибудь выместить свой гнев. Ну вот хоть моя бедная палка; хоть и лучше было-бы привести в пример ту трость, которую Людовик XIV сломал о плеча лакея, выведенный из терпения принцем королевского дома, на чьи плеча его величество не могло излить свое негодование. И так вы видите, – прибавил лорд Кастльтон, понизив голос, – что ваш дядюшка может хоть не много успокоиться при мысли, что имя его сына будет пощажено. И молодой человек сам легче может исправиться, если ему не нужно будет отчаяваться в возможности искупления, требуемого светом от тех, которые… Да и к чему отчаиваться; жизнь долга!
– Это мои слова, – сказал я; – повторенные вами они имеют смысл предсказания.
– Послушайтесь моего совета, и не теряйте из вида вашего двоюродного брата, покуда гордость его еще унижена и сердце может-быть еще не ожесточено. Это я говорю не для него только. Нет, я думаю о вашем дядюшке: благородный старик! А теперь, я думаю, я обязан перед леди Эллинор загладить, как только сумею, следы трех бессонных ночей и беспрестанного беспокойства на лице человека, уже ступившего на пятый десяток.
Лорд Кастльтон оставил меня, а я написал к отцу, прося его приехать к нам на следующую станцию (это была ближайшая точка большой дороги к старой башне) и отправил письмо с верховым. Окончив это дело, я подпер голову рукою, и на меня нашла страшная тоска, не смотря на все мои старания глядеть прямо в лицо будущности, думать только об обязанностях жизни и забыть о её горестях.
В девятом часу приехала леди Эллинор и прямо прошла к мисс Тривенион. Я убежал в комнату дяди. Он уж проснулся и был спокоен, но так еще слаб, что даже и не пробовал вставать; это спокойствие пугало меня: оно было похоже на спокойствие совершенно-истощенного организма. Когда я стал уговаривать его поесть чего-нибудь, он повиновался мне машинально, как больной принимающий без всякого сознания лекарство, которое вы ему подаете. На мои слова он слегка улыбался, но подал мне знак, которым, кажется, просил меня молчать. После этого он отвернулся от меня и уткнул лицо в подушку; и я подумал-было, что он опять заснул, но он опять привстал и, стараясь ухватить мою руку, сказал едва внятным голосом:
– Где он?
– Не хотите ли его видеть?
– Нет, нет: это-бы убило меня… да к тому же… что будет и с ним?
– Он обещал мне свиданье, и в этом свиданьи, я уверен, что он исполнит ваши желания, какие-бы они ни были.
Роланд ничего не отвечал.
– Лорд Кастльтон так устроил все, его имя и его сумасбродство (будемте так называть его поступок) никогда не сделаются известны никому.
– Гордость, гордость! все гордость! – шепотом проговорил старый солдат; – имя, имя… хорошо, это уж много; но душа его!.. я-бы желал, чтобы здесь был Остин.
– Я послал за ним, сэр.
Роланд пожал мне руку и опять замолчал. Потом он тихо стал говорить, казалось, что-то несвязное про пиренейский полуостров, повиновение полученным приказаниям, про то, как какой-то офицер раз ночью разбудил лорда Веллеслэя чтобы объяснить ему, что вот это (я не понял что именно: выражение было техническое, военное) невозможно, и как лорд Веллеслэй спросил книгу, в которую вносились приказы, и сказал: «это не невозможно, оно стоит в приказе», и после этого лорд Веллеслэй повернулся и заснул. Тут Роланд приподнялся вполовину и произнес звучным и внятным голосом:
– Но лорд Велдеслэй, хоть он и великий полководец, все же не более как человек; он сам мог ошибаться, а приказы были дело его слабых рук… Дайте мне Библию!
Ах Роланд, Роланд! и я мог бояться за твой ум!
Я сошел вниз, достал Библию, напечатанную крупным шрифтом, положил ее перед ним на постели, и, отворив ставни, впустил Божий свет на Божье слово.
Едва успел я это сделать, кто-то слегка постучался в дверь. Я отворил ее; то был лорд Кастльтон. Он шепотом спросил у меня, может ли видеть дядю. Я тихо ввел его в комнату и показал ему воина жизни, учившегося ничего не находить невозможным в книге нечеловеческих велений.
Лорд Кастльтон глядел на него, изменяясь в лице, и, не потревожив дяди, вышел вон. Я пошел за ним, тихо затворив дверь.
– Вы должны спасти его сына, – произнес он дрожащим голосом, – непременно должны, да научите меня, как помочь вам. Какое зрелище!.. никакая проповедь не трогала меня столько! Теперь пойдемте вниз, вы должны выслушать благодарность леди Эллинор. Мы едем. Она хочет, чтобы я сам рассказал выдуманную мною повесть моему старому знакомому свету: так я уж и поеду с ними. Пойдемте!
При входе моем в общую комнату гостиницы, леди Элллвор подошла ко мне и от души обняла меня. Я считаю лишним повторять выражения её благодарности и её похвалы; я но слушал их и не обращал на них внимания. Взор мой обратился в ту сторону, где с глазами, опущенными к земле, на которых были следы недавних слез, стояла Фанни. Сознание её прелестей, воспоминание об удивительно-нежном внимании, оказанном ею несчастному отцу, великодушное её прощение сыну, взгляды, брошенные ею на меня в эту ночь, в которых выразилось такоё доверие ко мне, миг, в который она искала защиты на моей груди, и я чувствовал на моей щеке её теплое дыхание: все это промелькнуло мимо меня, и я понял, что мне приходилось опять начать борьбу, продолжавшуюся столько месяцев, что я никогда не любил ее так, как в то время, когда увидел ее для того только, чтобы опять навсегда расстаться с нею! И тут я в первый (утешаюсь мыслью, что это было и в последний) раз горько восстал против жестокости судьбы и неравенства в жизни. Что я отвечал – не помню, и не знаю, как долго стоял я тут, прислушиваясь к звукам, не имевшим, казалось мне, никакого значения, покуда я не услышал другие звуки, пробудившие усыпленные чувства, и от которых у меня кровь хлынула к сердцу: топот лошадей, стук колес и голос у двери «все готово.»
