– Я подумал о том, как должна беспокоиться леди Эллинор, – сказал лорд Кастльтон, – и сам право не знал что делать; но мне все-таки казалось, что на самом деле опасаться нечего, покуда я не получил вашего письма. Вы писали, что вы убеждены, что в этой истории замешан м. Гауер и что поде этим кроется замысел против Фанни: я тотчас и понял, в чем дело. К лорду Н. чуть ли не до последней станции ездят прямо по шотландскому тракту, и смелый и не очень совестливый искатель приключений легко мог с помощью прислуги мисс Тривенион увезти ее в Шотландию и там владеть ею, или, если он мог рассчитывать на её склонность, выманить у неё согласие на шотландский брак. Вы понимаете, что поэтому я отправился как можно было скорее. Но, так как ваш посланный пришел из Сити пешком, да может-быть и тише нежели мог придти, а все же еще надобно было справить карету и послать за лошадьми, так я и опоздал против вас слишком на полтора часа. Ксчастью однако я ехал очень скоро, и вероятно догнал-бы вас на половине дороги, если-бы переезжая через плотину карета не зацепила за какую-то повозку и не опрокинулась. Это меня немножко задержало. Приехав в город, откуда сворачивают к лорду Н., я был очень рад когда услышал, что вы отправились по тому направлению, которое по-моему должно было оказаться настоящим; а гадкую гостиницу показали мне почталионы, приехавшие с каретой мисс Тривенион и встретившие вас на дороге. Подъезжая к гостинице, мы увидели двух человек, разговаривавших у крыльца. Когда мы остановились у подъезда, они вбежали в гостиницу, но не прежде как когда мой человек, Соммерс (ловкий малый, вы знаете, который ездил со мной от Нубии и до Норвегии) соскочил с своего места и ворвался в дом, куда и я за ним пошел таким шагом, который не уступил бы в скорости и вашему. Да что! мне тогда могло быть двадцать-один год. Два человека уж сшибли с ног Соммерса и уж много дрались. Знаете что? – сказал маркиз, прерываясь, с видом сериозно-комического унижения – нет, в самом деле, знаете что… нет, вы этому никогда не поверите… помните, что это, должно остаться между нами… я положительно сломал трость о плечи одного из этих негодяев! Посмотрите (при этом он показал мне обломок этого испорченного оружия)! И я подозреваю, хотя наверное сказать не могу, что я даже был вынужден нанести удар своей рукой… да еще кулаком!.. точь-в-точь как бывало в Этене… честное слово!.. каково!
И маркиз, который, по своим величественным пропорциям, в этом возрасте полного развития мужчины, хотя и не самом воинственном, показался бы опасным противником двум самым отъявленным бойцам (предполагая, что он еще несколько помнил этонские теории на случай такого рода встреч), маркиз смеялся с веселостью школьника, от мысли о совершеном ли подвиге или о противоположности между грубой, первобытной расправой и его ленивыми привычками и почти женственным добродушием. Но скоро, вспомнив, как мало я был расположен делить его веселость, он оправился и продолжал, уже без смеха:
– Нам еще нужно было время на то, чтобы… не поразить наших врагов, а связать их, что я и счел за необходимую предосторожность. Один мерзавец, слуга Тривениона, удивил меня все время цитатами из Шекспира. После этого мге подвернулось под руку платье, владетельница которого долго старалась оцарапать меня, но ксчастью это была маленькая женщина, и она не достала до моих глаз. Платье вырвалось и упорхнуло в кухню. Я побежал за ним и нашел горничную мисс Тривенион. Она была в большом испуге и старалась придать себе вид раскаянья. Я, признаюсь вам, не забочусь о пересудах мужчин, но когда женщина начинает сплетничать на женщину, в особенности если горничная говорит о своей леди, мне кажется, что всегда стоит увериться в её молчании; поэтому я согласился простить эту женщину, но с условием, что она чем-свет явится сюда. От неё не выйдет ничего. Так, видите, прошло несколько минут прежде нежели я мог сойдтись с вами; об этом я не хлопотал, услышав, что вы и капитан были на верху с мисс Тривенион; но, так как я и во сне не мог вообразить себе, что виновник всего этого вам родня, то удивлялся, что вы могли оставаться с ним так долго, опасаясь только, признаюсь, услышать, что сердце мисс Тривенион склонялось к этому гм… гм… красивому… молодому гм… гм… Этого кажется бояться нечего – прибавил робко лорд Кастльтон, уставив в меня свои блестящие глаза…
Я чувствовал, что краснел, но отвечал не запинаясь:
– Чтобы отдать полную справедливость мисс Тривенион, я должен прибавить, что несчастный в её присутствии и в моем признался, что он никогда не имел ни малейшей причины думать, что она одобряет его привязанность, которая ослепила и завлекла его, и что с её стороны его покушение ничем не оправдывается.
– Я верю вам, потому-что думаю…
Лорд Кастльтон замялся, посмотрел на меня, встал с своего места и стал ходить по комнате, в видимом смущении; потом, как будто-бы войдя какое-нибудь заключение, он опять подошел к камину и остановился против меня:
– Друг мой! – сказал он с своей неотразимой откровенностью, – настоящие обстоятельства должны все извинять между нами, даже мою наглость. Вы от начала до конца вели себя так, что я от души желал-бы иметь дочь, которую мог-бы предложить вам и к которой вы бы чувствовали то, что, я думаю, чувствуете к мисс Тривенион. Это не пустые слова; нечего вам стыдиться и опускать глаза. Если-бы я мог похвалиться в жизни такит постоянным самопожертвованием долгу и чести, какое я видел в вас, я-бы гордился этим больше, чем всеми маркизатствами в мире.
– Милорд! Милорд!
– Выслушайте меня. Что вы любите Фанни Тривенион, это я знаю; что она невинно, робко, почти бессознательно отвечала на вашу привязанность, – это мне кажется вероятно. Но…
– Я знаю что вы хотите сказать; пощадите меня… я все знаю.
– Но это не возможно, и если-бы леди Эллинор могла согласиться, она всю жизнь так-бы жалела об этом, на вас лежали-бы такие тяжелые обязанности, что… я повторяю, это невозможно! Но подумайте-ка о бедной девушке. Я знаю ее лучше нежели вы можете знать ее, я знаю ее с детства; знаю все её достоинства… они очаровательны; все её недостатки… они подвергают её опасности. её родители с их гением и честолюбием может-быть управятся с Англией и будут иметь влияние на весь свет, но устроить судьбу дочери не их дело.
Лорд Кастльтон был тронут; он остановился; ревность моя воротилась не без прежней горечи.
– Я не говорю ничего, – продолжал маркиз – об этом странном положении, в которое мисс Тривенион поставлена без всякой вины с её стороны. Леди Эллинор с её знанием света и женским умом сумет выйти из него. Но все-таки оно не ловко и требует большой осмотрительности. Но оставим это даже в стороне; если вы положительно убеждены, что мисс Тривенион для вас потеряна, можете ли вы свыкнуться с мыслью, что она только как цифра войдет в расчет светского величия политического кандидата, что ее выдадут за министра, который будет слишком занят, чтобы наблюдать за ней, или за герцога, который в её состоянии увидит средства выкупить свои заложенные поместья, – за министра или за герцога, в которых только увидят средства поддержать власть Тривениона или усилить его партию в кабинете. Будьте уверены, что судьба её вероятно будет такова, или, что по-крайней-мере она начнется так, и может кончиться грустно. Теперь я говорю вам, что тот, кто женится на Фанни Тривенион, сначала почти не должен иметь в виду ничего другого, кроме исправления её недостатков и развития её добрых качеств. Поверьте человеку, заплатившему, увы! слишком дорого за это знание женщин; её характер еще должен быть выработан. Так если этот клад потерян для вас, может ли вас когда-нибудь утешить мысль, что он достался человеку, который знает, какую ответственность он берет на себя, и который искупит собственную свою жизнь, до сих пор прожитую без пользы, медленным старанием выполнить все должное. Можете ли вы взять эту руку и пожать ее, даже если это рука соперника?
– Милорд, слышать это от вас такая честь, что…
– Вы не хотите взять моей руки. Так поверьте, что я не захочу огорчить вас.
Тронутый, взволнованный, смущенный таким великодушием к моему возрасту и положению в свете со стороны человека, стоявшего так высоко, я пожал эту руку и поднес ее было к губам (и это выражение почти не уровило-бы никого из нас), но он по своей природной скромности тихо выхватил ее у меня. У меня не достало сил говорить более об этом предмете, а я пробормотал, что пойду посмотреть на дядюшку, взял свечу и пошел на верх. Я без шума пробрался в комнату Роланда и, прикрыв свечу рукой, увидел, что лицо его было очень взволновано, хоть он и спал. И я подумал: «что мое молодое горе в сравнении с его горем!» и, усевшись у кровати, остался тут до утра, рассуждая с самим собой.
