– Какого вам тут надо?
И наставляет дробовик. У Мирсада в руках баул. Он осторожно ставит его на снег. Адриан машинально задирает руки вверх, как при ограблении, отчего, потеряв равновесие, опять плюхается задом в сугроб.
– Это все Адриан придумал, – начинает Мирсад, опуская глаза.
Сегодня он не накрашен, видит Уве.
– У Мирсада сегодня каминг-аут был! – с жаром вклинивается Адриан, а сам покачивается у сарая, держится рукой за голову.
– Чего у него? – не понимает Уве и на всякий случай наставляет на него ружье.
– Раскололся он… Ну, это, признался, что он того… – силится объяснить Адриан, но, похоже, ему трудно сосредоточиться – то ли оттого, что его держит на мушке пятидесятидевятилетний мужик в одних подштанниках, то ли от растущей уверенности, что он заработал себе сотрясение мозга.
Мирсад, помявшись, говорит уже смелей:
– Я сказал отцу, что я гей.
Уве чуть отмяк. Ружье, однако, не опускает.
– Отец ненавидит геев. Все время говорит, что удавился бы, если б узнал, что его сын – пидор, – продолжает Мирсад.
И, помолчав, добавляет:
– Так что он не очень-то обрадовался. Как-то так.
– Накинулся на его. Еле убег.
– Него. Убежал, – поправляет Уве.
Мирсад берет баул, еще раз кивает Уве:
– Дурацкая была затея. Тебе только морока.
– Какая такая морока? – цепляется за слово Уве.
Мол, раз уж стою на морозе в исподнем, так уж, будь любезен, выкладывай все как есть, такое вот его мнение. Мирсад сглатывает. Точно хочет проглотить собственную гордость.
– Отец сказал, что я больной, что на порог меня не пустит из-за моих, м-м-м… противоестественных наклонностей, – рассказывает Мирсад, помычав перед словом «противоестественных».
– Потому что ты голубой? – уточняет Уве.
Мирсад кивает.
– Другой родни в городе у меня нет. Хотел переночевать у Адриана, но у его матери дома новый хахаль…
Смолкает. Мотает головой. Чувствует себя полным идиотом.
– Дурак, вот дурак, – тихо повторяет он, собираясь развернуться и уйти.
К Адриану, напротив, похоже, вернулась былая решимость. Спотыкаясь в снегу, он кидается убеждать Уве:
– Да ну нах, скажите ему, Уве. У вас же места до фигища. Дайте ему перекантоваться у вас до утра.
– У меня?! Тут вам, блин, не гостиница! – сообщает Уве, выставляя дуло, которое упирается набежавшему Адриану прямо в грудь.
Адриан резко останавливается. В два шага Мирсад подскакивает к Уве, кладет ладонь на ствол.
– Нам некуда было больше идти, простите, – тихо молвит он, глядя Уве прямо в глаза и осторожно отводя дуло от Адриана.
Уве понемногу приходит в себя, опускает ружье дулом к земле. Едва заметно отступает на полшага в прихожую, словно только теперь мороз взялся кусать его за, как бы подипломатичней выразиться, не самое одетое тело, и тут краем глаза видит на стене прихожей фотопортрет Сони. Красный сарафан. Поездка в Испанию, беременная Соня. Сколько раз просил ее снять эту проклятую фотографию. Она ни в какую. Мол, эта «память так же дорога мне, как любая другая».
Упрямая баба!
А так день выдался то, что нужно, в самый раз, чтоб умереть. Но наступает вечер, а наутро Уве просыпается в одном доме мало того что с кошаком, так еще и с голубым постояльцем. Вот Соня бы порадовалась. Уж как она обожала гостиницы!
33. Уве и его «команда» обходят территорию
Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать – так чего ж откладывать? А бывает наоборот – вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем: «Вот если бы».
Стоя на лестнице, Уве недоуменно принюхивается. В доме не пахло так с той поры, как не стало Сони. Уве на цыпочках спускается с лестницы, скользит по паркету, вдруг вырастает в проеме кухонной двери – принимает позу хозяина, накрывшего домушника с поличным.
– Так это ты жаришь хлеб?
Мирсад нервно кивает:
– Д-д-да… Я подумал, ничего ведь? Да? Извините. О’кей?
Он и кофе сварил, замечает Уве. Кошак на полу уминает тунца. Уве кивает, но не отвечает Мирсаду. Вместо ответа сообщает как бы между прочим:
– Ну, мы с кошаком пойдем пройдемся по округе.
– А можно мне с вами? – тут же напрашивается Мирсад.
Уве слегка огорошен, смотрит на Мирсада, как будто встретил на променаде лохотронщика, наряженного в костюм пирата, и тот предложил ему угадать, под какой из трех чашек спрятан серебряный пиастр.
– Может, чем пригожусь, – спешит добавить Мирсад.
Уве выходит в прихожую, обувает шлепанцы на деревянной подошве.
– У нас свободная страна, – бормочет он, открывая дверь и выпуская кошака.
Мирсад, очевидно, трактует эти слова как «милости прошу!» и, живо натянув пуховик и ботинки, выскакивает следом. Но Уве жестоко ошибался, если понадеялся, что в их компанию не затешется еще один незваный гость.
– Здорово, пацаны! – кричит им Йимми, стоило им выйти на дорожку между домами.
Тяжело пыхтя, нагоняет компанию – на нем ядовито-зеленое трико, облегающее тушу так плотно, что Уве поначалу решил, что сосед выкрасил свои телеса в зеленый цвет.
– Здорово! – застенчиво отзывается Мирсад.
– Йимми! – представляется запыхавшийся Йимми и протягивает пятерню.
Тем временем кошак от избытка нежности все норовит потереться о его ноги, но, припомнив, как в прошлый раз Йимми схлопотал по его милости аллергию и угодил в больницу, решает выразить чувства иным способом – валится в сугроб и ужом вертится в снегу. Йимми весело подмигивает Уве:
– Я вижу, ты всегда в этот час выходишь, чувак, – ну, дай, думаю, прибьюсь к вашей тусовке? К тому же мне свои мяса́ бы подраструсить.
И довольно кивает, отчего жирный подбородок его мотается, точно парус на штормовом ветру. Лицо Уве выражает крайнее сомнение.
– А ты что ж, встаешь в это время?
Йимми ржет во всю глотку:
– Блин, чувак! Я просто еще не ложился!
Вот так в то утро и идут на обход всей гурьбой: кошак, толстый аллергик, голубой и Уве. Уве смотрит, как они шеренгой шествуют в сторону гаражей, и думает, что из всех народных дружин, какие только были в истории человечества, ему досталась, пожалуй, самая завалящая.
– А ты как тут оказался? – интересуется Йимми, игриво стукая Мирсада в плечо. Они как раз подходят к гаражам.
Мирсад, не вдаваясь в подробности, отвечает, что поссорился с отцом и покамест живет у Уве.
– А чего с фазером-то поцапались? – спрашивает Йимми.
– А это не твоего ума дело, – вовремя вступается за Мирсада Уве.
Йимми на секунду замирает, но, пожав плечами, в тот же миг забывает вопрос и как ни в чем не бывало топает дальше. Мирсад смотрит на Уве с благодарностью. Уве пинает носком знак.
– Не, по чесноку, чувак. Ты реально ходишь к гаражам КАЖДОЕ утро? – с воодушевлением допытывается Йимми.
– Хожу, – с чуть меньшим воодушевлением отвечает Уве.
– А смысл?
– Проверяю: а вдруг взломали.
– Чё, правда? И чё, были взломы?
– Нет.
Йимми, похоже, пытается осмыслить ответ. Уве трижды дергает за ручку ворота своего гаража.
– Не было – не значит, что не будет, – бурчит Уве и идет на гостевую автостоянку.
Кошак косится на Йимми, судя по виду, весьма разочарованный его умственными способностями. Йимми, поиграв губами, щупает пузо. Точно решил проверить, много ли жира растряс в результате спонтанного моциона.
– Слыхал про Руне? – кричит он вдогонку Уве, припуская за ним мелкой рысью.
Уве не отвечает.
– Из социалки приходили, хотят забрать его, прикинь, – поясняет Йимми, догнав его.
Уве достает блокнот, переписывает номера машин. Йимми явно воспринимает его молчание как знак того, что Уве – весь внимание, и давай рассказывать дальше:
– Прикинь, засада, Анита ведь сама просила, чтоб отрядили сиделку, ты прикинь. Руне, мол, ваще никакой, ну а ей типа невмоготу. А социалка комиссию назначила, всю ботву, а потом гоблин из социалки ей звонит какой-то и говорит, мы типа подумали: чего вам корячиться. И решили упечь Руне – в приют не в приют, короче, в богадельню. Ну а Анита им: тогда типа пошли на хрен, забудьте, не надо мне ни сиделок, ничего ваще. А гоблин тот, короче, напрягся не по-детски и давай на нее наезжать. Постановление комиссии, говорит, не отменить, поздняк метаться, сама же, говорит, просила помочь. А сейчас комиссия дело свое сделала и ничего типа не попишешь, прикинь. Теперь, что бы она ни говорила, им без разницы – знай гнут свою линию. Врубаешься?
Йимми замолкает и кивает на Мирсада в надежде, что тот поддакнет.
– Жесть… – неуверенно констатирует Мирсад.
– Да ПИПЕЦ какая жесть! – кивает Йимми, сотрясаясь всей верхней частью своего студенистого тела.
