С. С. Апраксин. (Пис. Лампи).
Так сила вещей и закон необходимости подняли «дубину», которая сокрушила все. Но, сколько бы Толстой ни настаивал на невозможности постигнуть «совокупность причин», для историка сила вещей может быть прочитана в расположении общественных сил, в отношениях различных общественных категорий, в составе общества. Толстой дает замечательную картину жизни одной группы общества, и, смотря на эту картину, мы заранее видим, что окончательного поражения это согласное, не раздираемое сомнениями, включающее в себя действительную elite по уму и образованности так же, как по знатности, богатству, чопорности и легкомыслию общество не может быть побеждено. Кроме легкомыслия, которое при известных условиях огромная слабость, при других — большая сила, здесь — сила стойкости, сила веры в невозможность других общественных отношений и в собственные силы. Если легкомыслие побуждает праздновать поражения, как победы, и таким образом препятствует критическому отношению к действительности, то оно же поддерживает веру в силы и несокрушимость, а отсутствие сомнений создает условия благоприятные для согласного единения в общем деле. В «Debacle» Золя мы на нескольких стах страницах знакомимся с передвижениями отряда, который начал кампанию криками «a Berlin». Отряд идет в одно место, передвигается в другое, питается слухами, начинает жить сомнениями, понемногу дезорганизуется, теряет дисциплину, теряет стойкость. Он еще не встретился с неприятелем, но уже разбит, уже раздавлен силою вещей, «печальным законом необходимости». В «Войне и мире» — обратное. Слышно о поражениях, известно о победах неприятеля, нельзя и представить себе всех бедствий, связанных с проникновением неприятеля в страну, но, знакомясь с этим обществом, вы с трудом верите в возможность окончательных поражений, вы видите в его спокойствии и стойкой вере в свою правоту и силу — залог окончательной победы. Вы знаете, что, действительно, объединятся в общем деле и те передовые, сильные не только богатством и знатностью, но умом, пытливостью, сознанием действительного достоинства, элементы, которые позднее почти совсем покинут «первенствующее сословие», и другие, чванные, ищущие «рублей, крестов и чинов». В Бородинском сражении князь Андрей лежит смертельно раненый рядом с глупым, пошлым, гаденьким и животно-красивым Анатолем Курагиным. В партизанской войне принимают участие, рядом с честным гулякой и рубакой Васькой Денисовым, чистый увлекающийся, славный мальчик, Петя Ростов и органически-испорченный, наглый, храбрый до дерзости дуэлянт и шулер Долохов. И даже Пьер, который никак не мог найти себе места в обществе, который колебался между дипломатией и военной службой, который искал правды при помощи масонов и признавал когда-то Наполеона величайшим человеком в мире, — даже Пьер чувствует необходимость возложить на себя бремена тяжкие для работы в общем деле. Перед ним раскрывается неизбежность самопожертвования, необходимость убийства Наполеона и орудием убийства, мстителем за бедствия родины, за несчастия человечества должен быть не кто иной, как он сам, Пьер Безухов или, как переиначивал он в своих вычислениях и стремлениях подогнать свое имя к числу 666, l'Russe Besuhof. Угрожавшая ему смертная казнь, плен, лишения были последствием этой его решимости пожертвовать собой ради спасения России от французов. А рядом с этой готовностью Пьера, князя Андрея, Пети Ростова, Долохова и даже Анатоля Курагина жертвовать жизнью, — готовность других бросить имущество ради общего дела. Наташа Ростова предлагает бросить все имущество, собранное и связанное на десятках подвод, и отдать подводы под раненых, которых вместе с здоровыми надо отправить из Москвы; с наставлениями увлекающейся девочки соглашается старый граф, ее отец, и даже графиня-мать, ранее утверждавшая, что здесь «на 100 тысяч добра» и что «на раненых есть правительство», даже она соглашается, что общее дело должно вытеснить частные интересы, и отдает под раненых подводы, предназначенные для «добра».
Так и народ, поднявший «дубину», и различные элементы избранного общества, будущие «декабристы» так же, как граф Милорадович, павший позднее жертвой декабристов, — все сходились в одном чувстве, все работали в одном общем деле. Было нечто, находившееся вне воли отдельных лиц, был «закон необходимости», сделавший неминуемым разгром французской армии, но так, как изображает дело Толстой, самое построение, самый дух всего общества способствовали осуществлению этого закона. «Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки», говорит Толстой, объясняя успех финала войны для русских. Но чтобы иметь желание драться и проявлять его рядом с другими, которых, несмотря на различие мнений, вкусов, духовной организации, признаешь сотоварищами, — для того, чтобы иметь такое страстное не сдерживаемое сомнениями желание, надо не волноваться разъединяющими вопросами, которые позднее будут захватывать значительную часть русского общества. Тогда этих вопросов не было или, во всяком случае, они не имели той остроты, которую получили много позднее.
VIII.
Е. П. Ростопчина.
Война, как и ночь, porte conseil. То общество, которое пережило войну 12-го и следующих лет, которое отправило многих своих сочленов в Париж и потом, встретив в России их возвращение, стало отдыхать от всего пережитого, — это общество было уже не тем, каким в 1805 году входило в салон Анны Павловны. Был другой строй мысли, другие разговоры, иной род отношений. Появились вопросы, которые прежде и не снились мудрецам салона, стали рассуждать в ином направлении, стали искать сближений не на основании личных симпатий, а руководствуясь соображениями политическими, теми или иными воззрениями на государственные учреждения. Понятие об этом было, конечно, и прежде, но тогда оно не принимало вид недовольства, недовольство не имело степени остроты. Тогда Пьер и князь Андрей, люди близкие по желанию найти истину, рассуждали по возвращении из салона Анны Павловны о личной судьбе, о теоретических вопросах, не касающихся перемен строя в России и неудовлетворительности ее государственных порядков. Их волновал Бонапарт, участие или неучастие России в войне с ним; их занимал вопрос, сделается ли Пьер военным или дипломатом, уедет ли князь Андрей на войну и почему уедет, возможно ли существование народов без войны или нет. Теперь вопросы — иные и иная острота разговоров.
Между 12 и особенно 1805 и 1820 годами — пропасть, которая в романе Толстого ничем не заполнена. Мы не знаем, чем и как в восьмилетний период между изгнанием французов и полным миром 1820 года жило великосветское общество, какие впечатления получало оно из походной жизни, из других слоев населения. Роман оставляет «войну» и дает несколько сценок «мира». Но в этих сценках мы видим приближение новой надвигающейся войны, уже не с внешним неприятелем, а войны внутренней. Мы видим, что страшные испытания, пережитые русским обществом, не могли пройти бесследно: мысль направилась на критику общественных отношений, появились признаки общественного расчленения и новой группировки общественных стремлений и намерений.
Московский предводитель дворянства П. Х. Обольянинов. (С портрета Боровиковского).
То мирное согласие, с которым жило общество, посещавшее салон Анны Павловны в 1805 году, тот странный симбиоз князя Андрея и Ипполита Курагина, Пьера Безухова и князя Василия, — симбиоз, который изображен в начале романа, мог продолжаться лишь до тяжелых потрясений, испытанных русским обществом за время Отечественной войны. Только полное спокойствие, полный мир, внутренний и внешний, могут удержать князя Андрея на одной дороге с Анатолем, могут сделать из Пьера послушного исполнителя желаний князя Василия. «Органический» период кончается с пробуждением сильной критической мысли, а это пробуждение неизбежно после того, что видели князья Андреи и Пьеры за время войны в России, что видели русские войска за границей.
До войны наиболее самостоятельные умы общества шли позади правительства. Князь Андрей исполнял не собственный самостоятельно выработанный план, когда принимал меры, делавшие из крепостных крестьян «вольных хлебопашцев». Он шел за правительством, за теми членами его, которые совмещали в себе maximum тогдашней прогрессивной мысли. Он делал над собой усилие, чтобы сохранить свою самостоятельность, но не мог, видя в некоторых членах правительства людей, которые далеко обогнали его в помыслах о том, что нужно для государства. Князь Андрей видел в Сперанском, например, «разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти, употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий значительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Все представлялось так просто, ясно в положении Сперанского, что князь Андрей невольно согласился с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского». Если за этим увлечением последовало разочарование, то оно касалось некоторых сторон характера Сперанского, а не существа того несомненного положения, что правительство шло не только впереди общества, но и впереди наиболее передовых членов этого общества.
