В конце 1940-х годов Фельтринелли решил заняться книгоизданием. Вместе с Джузеппе Дель Бо, ученым-марксистом и писателем, он начал собирать библиотеку, посвященную истории рабочего класса и общественных движений. Итальянская полиция называла библиотеку «маленьким университетом марксизма»[291]. Благодаря богатству Фельтринелли и упорному поиску редких книг и материалов по всей Европе библиотека скоро превратилась в настоящую сокровищницу, где собраны были десятки тысяч экземпляров радикальной литературы — первое издание «Коммунистического манифеста», оригиналы переписки Маркса и Энгельса, первое издание «Общественного договора» Жан-Жака Руссо, письма Виктора Гюго Гарибальди и редкий экземпляр «Утопии» Томаса Мора. Коллекция привлекла к Фельтринелли внимание Советского Союза. В 1953 году его даже пригласили в Москву для обсуждения совместной работы библиотеки Джанджакомо Фельтринелли в Милане и Института марксизма-ленинизма. Сотрудничество не получилось; та поездка Фельтринелли в Москву стала единственной.
Помимо библиотеки, Фельтринелли занимался и своими предприятиями; он оказался способным, напористым капиталистом. Партия пользовалась его финансовой проницательностью не меньше, чем его наличными. В 1950 году Фельтринелли купил небольшое издательство, связанное с ИКП. Он спас его от банкротства, введя прогрессивную систему управления и ужесточив финансовый контроль. Позже, в 1955 году, издательство превратилось в концерн «Фельтринелли Эдиторе».
29-летний миллионер стал независимым миланским издателем. Изменилась и его внешность: он отпустил густые усы и носил темные очки в роговой оправе. Его лицу свойственно было какое-то кошачье лукавство. Его даже прозвали «ягуаром»[292]. Первые две книги издательства Фельтринелли вышли в свет в июне 1955 года — «Автобиография Джавахарлала Неру» и «Проклятие свастики» лорда Расселла Ливерпульского. Фельтринелли хотел печатать новые, прогрессивные, противоречивые книги, которые влияли бы на умы. Он стремился к интеллектуальному брожению и новым открытиям.
25 февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда КПСС Хрущев сделал ошеломляющий доклад «О культе личности и его последствиях». Он говорил, что бывший вождь, едва ли не причисленный к лику святых, виновен в захвате власти и что во время правления Сталина «массовые аресты и высылки[293] многих тысяч людей, расстрелы без суда и нормального следствия создали обстановку, лишенную чувства безопасности и полную страха и даже ужаса». Хрущев говорил о пытках, которые применялись даже к бывшим членам политбюро. Он говорил, что Ленин хотел уволить Сталина с поста генсека. Упомянул о том, что после нападения гитлеровской Германии Сталин пришел в замешательство и растерялся. Делегаты съезда[294] слушали его в ошеломленном молчании.
Агенты ЦРУ раздобыли копию так называемого «секретного доклада» и передали ее «Нью-Йорк таймс». Несмотря на потрясение, которое испытали коммунисты во всем мире, среди них чувствовалось также желание обновления. Казалось, сменилась эпоха. Чувство перемен оказалось краткосрочным; оно умрет вместе с советским вторжением в Венгрию. Но Фельтринелли получил «Доктора Живаго» именно в тот краткий период просветления. Сотрудничество с советскими писателями и издательствами казалось особенно благоприятным после того, как в Кремле подул ветер перемен. Фельтринелли еще не понимал, что приобретение им романа разъярит советское руководство.
В мае 1956 года, через неделю после того как Д'Анджело побывал на даче у Пастернака, он полетел в Берлин. По пути из Москвы его не обыскивали, возможно, потому, что считали представителем «братской компартии». Кроме того, Д'Анджело не подозревал, что совершает нечто предосудительное, вывозя роман. Он приземлился в Берлине, еще не поделенном стеной, и из аэропорта Шёнефельд на Востоке поехал в отель, расположенный рядом с парадной улицей Западного Берлина, Курфюрстендамм. После того как Д'Анджело позвонил в Милан[295], Фельтринелли решил лично лететь в Берлин за рукописью. На следующий день ее переложили из одного чемодана в другой в небольшом отеле на Иоахимшталерштрассе. «Доктор Живаго» нашел своего издателя.
Фельтринелли не читал по-русски, поэтому, вернувшись из Берлина с рукописью, он послал ее на рецензию Пьетро Цветеремичу, итальянскому слависту. Суждение Цветеремича оказалось кратким: «Не издавать такой роман[296] — совершить преступление против культуры».
Казалось, отдав рукопись Д'Анджело, Пастернак был вполне доволен собой. Однако он прекрасно понимал, что близкие, возможно, считают его безрассудным. Когда он в майское воскресенье сообщил обо всем пасынку и невестке, то просил ничего не говорить Зинаиде Николаевне. Однако вскоре за ужином с друзьями Пастернак все же сам заговорил о рукописи.
«Что еще за ерунда?»[297] — нахмурилась Зинаида. Все сидевшие за столом замолчали.
В тот день, когда к Пастернаку приезжал Д'Анджело, Ивинская была в Москве и вернулась в Переделкино лишь поздно вечером. Пастернак встретил ее на дороге у своей дачи и сказал, что его навестили два очаровательных молодых человека, итальянский коммунист и представитель советского посольства в Риме. Спутник Д'Анджело не был дипломатом; Пастернак просто хотел смягчить тот факт, что он передал рукопись совершенно незнакомым людям, один из которых к тому же был иностранцем. Ивинская пришла в ярость; она понимала, что никакая оттепель не защитит писателя, который бросил вызов системе, якшаясь с представителями Запада.
Ивинская ездила в Москву на переговоры в Гослитиздат. Речь шла об издании однотомника стихов Пастернака. Издание осуществлялось под руководством сочувствующего молодого редактора Николая Банникова.
«Ведь это может сорвать работу над однотомником!»[298] — воскликнула Ивинская, узнав новость. Кроме того, она боялась за свою безопасность. «Ты вспомни — я уже сидела, и уже тогда, на Лубянке, меня без конца допрашивали о содержании романа… я просто удивляюсь, как ты мог это сделать!»
Пастернак немного засмущался, но извиняться не собирался.
«Да что ты, Лелюшка, раздуваешь, все это чепуха… Ну почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится — пожалуйста — пусть используют его как хотят!»
Чтобы успокоить возлюбленную, Пастернак согласился с тем, чтобы Ивинская попробовала вернуть роман, раз она так расстроена. По крайней мере, она могла разузнать, как реагируют на его поступок официальные лица.
Ивинская круто развернулась и помчалась в Москву, к Банникову. Редактор был знаком с романом. Рукопись уже несколько месяцев пылилась в Гослитиздате, и Пастернак ссылался на нее во вступительной заметке к своим стихам: «…Совсем недавно я закончил[299] главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю, — роман в прозе со стихотворными добавлениями «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману».
Издательство многозначительно молчало о судьбе рукописи Пастернака — почти наверняка из-за того, что старшие редакторы считали роман спорным. Банников испугался, узнав от Ивинской, что произошло. Уже после ее ухода он написал записку, которую принесли к ней домой в Потаповский переулок: «Как можно настолько не любить свою страну[300]; можно ссориться с ней, но во всяком случае то, что он сделал, — это предательство, как он не понимает, к чему он подводит себя и нас».
Фельтринелли приступил к закреплению своих прав. В середине июня он написал Пастернаку, поблагодарил его за возможность напечатать «Доктора Живаго». Он назвал роман трудом огромной литературной важности. Затем он перешел к делу; он обсуждал авторский гонорар и права на издание в других странах. Письмо Фельтринелли доставил с оказией доверенный курьер; к нему прилагались два экземпляра договора. Если бы Пастернак в самом деле хотел вернуть роман, момент был самым подходящим. Но он не передумал. Через пару недель после встречи с Д'Анджело Пастернака навестил итальянский литературовед Этторе Ло Гатто и предупредил: как только роман выйдет в свет, его автора ждут «всевозможные беды». Пастернак решил подписать договор с Фельтринелли. В конце июня Пастернак пишет издателю: хотя деньги его не совсем не интересуют, он понимает, что в силу географических и политических причин получить гонорар он не сможет. Писатель напоминал Фельтринелли о большом риске, какому он подвергнется, если первое издание выйдет на Западе, но не запретил ему издавать роман: «Если его издание здесь[301], обещанное несколькими нашими журналами, будет отложено, а у вас выйдет первым, я окажусь в трагически тяжелом положении. Но это не ваша забота. С Богом, приступайте к переводу и печати, и удачи! Мысли рождаются не для того, чтобы их прятали или душили при рождении, но для того, чтобы их передавали другим».
