Один из биографов Пастернака отмечал, что авторы письма либо упустили, либо не заметили «самой страшной ереси[333] романа: соединяя художественными средствами эпоху сталинизма с ранней революционной историей, Пастернак (за много лет до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына) намекал на то, что тирания последних двадцати пяти лет стала прямым продолжением большевизма». Для Пастернака сталинизм, культ личности и массовые репрессии не были «искажением» ленинского курса, как принято было говорить в хрущевские времена. Нет, все это стало естественным продолжением системы, созданной Лениным. Ни на что подобное нельзя было намекать даже в письме с отказом.
С особенной горечью Пастернак увидел под письмом подпись Федина: соседа по Переделкину он считал другом. Всего за две недели до письма Федин, расхаживая по комнате и взволнованно размахивая руками, говорил Чуковскому, что роман «блестящий, крайне эгоцентрический[334], сатанински надменный, элегантно простой, но литературный насквозь». Возможно, тогда он еще не прочитал роман целиком и его задели намеки в словах Живаго. А может быть, чувство долга заставило его забыть о том, как высоко он оценивал роман вначале.
Пастернак не обижался на собратьев; возможно, он даже понимал всю безнадежность их положения. Через неделю после письма он пригласил Федина к себе на воскресный обед и предупредил других гостей: «Я пригласил и Константина Александровича[335] — так же от всего сердца и безоговорочно, как в прошлые годы, — так что не удивляйтесь». Он просил Федина не упоминать об отказе[336]; когда Федин пришел, они с Пастернаком обнялись. За обедом Пастернак был в хорошем настроении.
Пастернак не смог заставить себя прочесть длинное письмо целую неделю. Он признавал, что критика «была составлена очень вежливо и мягко[337], старательно продумана с той точки зрения, которая стала традиционной и, похоже, неопровержимой». С явной иронией он говорил, как «ему больно и обидно, что он доставил моим товарищам столько хлопот». Теперь оставалось мало надежд на то, что текст «Доктора Живаго», не прошедший цензуру, будет опубликован в Советском Союзе; Симонов и другие признали роман безнадежно порочным. И все же Пастернак в разговоре с Катковым выразил надежду, что публикация на Западе может подтолкнуть к выходу и издание в Советском Союзе; он говорил, что разрешит внести некоторые изменения, чтобы роман стал удобоваримее для советских читателей. Однако он руководствовался своей личной логикой. Советские власти не хотели издавать роман — нигде.
В августе группу руководителей ИКП, в том числе вице-секретаря партии Пьетро Секкиа, пригласили в подмосковный санаторий «Барвиха». Туда приехали и Д'Анджело с женой[338]. Они навещали там старых друзей — Амброджо Донини, университетского преподавателя, и Паоло Роботти, коммуниста «старой школы». В эпоху репрессий в Советском Союзе пострадали многие активисты Коминтерна. Несмотря на то что Роботти пережил арест и пытки[339], он еще сохранял веру в идеалы; когда Д'Анджело упомянул, что передал рукопись русского романа Фельтринелли, Роботти стало явно не по себе. Он сказал, что по советским законам подобные действия являются преступлением. Позже Секкиа и Роботти навестили представители отдела ЦК по связям с зарубежными компартиями. Им рассказали, что в Кремле озабочены выходом «Доктора Живаго» в Италии. Секкиа и Роботти заверили чиновника, что заберут рукопись у Фельтринелли. 24 октября ЦК информировал советское посольство в Риме: «…вопрос с рукописью Пастернака разрешен[340], и в ближайшее время она будет вам возвращена». Роботти ошибался. Под нажимом мнения[341] сотрудников издательства разделились. Цветеремича попросили вернуть рукопись, и перевод был прерван на несколько месяцев. Фельтринелли, не знавший, как поступить, обдумывал все за и против. Однако от публикации он не отказался.
Дипломатическая нота из Рима пришла в тот день, когда несколько сотен тысяч человек высыпали на улицы Будапешта, чтобы требовать реформ, и началась венгерская революция. Вскоре народное восстание было подавлено крупномасштабным советским вторжением; около двадцати тысяч венгров погибли в ходе ожесточенных уличных боев, за которыми беспомощно наблюдал бессильный и парализованный Запад. Консерваторы в Кремле воспользовались венгерскими событиями для того, чтобы повернуть вспять «оттепель» в Москве. Запретили либеральный литературно-художественный сборник «Литературная Москва», где были опубликованы «Заметки о переводах драм Шекспира» Пастернака; во всех «толстых» литературных журналах шли увольнения; под удар попали и молодые, дерзкие поэты, такие как Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Впоследствии Хрущев объявит[342], что мятеж вспыхнул из-за «буржуазных» настроений венгерской интеллигенции. Кровавое подавление венгерской революции глубоко травмировало многих итальянских коммунистов. Руководство ИКП в основном поддержало советское вторжение, но четверть миллиона рядовых коммунистов[343], в том числе большое число художников, ученых и журналистов, вышли из партии. Еще до кровопролития в Будапеште Фельтринелли вместе с рядом своих сотрудников в «Библиотеке Фельтринелли» и институте в Милане подписали письмо к руководству партии, в котором говорилось, что в «основе венгерского движения» лежит «отчаянный призыв к социалистической демократии»[344]. Фельтринелли с ужасом наблюдал за исходом интеллигентов из партии и возмутился, когда руководство ИКП объявило, что «потеря малочисленных маргинальных групп[345] никакого значения не имеет».
«Эти товарищи, — возражал Фельтринелли, — не только украсили собой партию[346], рабочий класс и социалистическое движение. Они помогли нам после падения фашизма разобраться во всем богатстве политической и культурной жизни». Фельтринелли не сразу положил свой партбилет; но его желание финансировать партию начало увядать. Желание издать книгу Пастернака лишь усилилось.
В январе 1957 года сотрудники отделов ЦК КПСС по культуре и связям с иностранными компартиями ломали руки. Несмотря на обещание, данное итальянскими товарищами еще в октябре, рукопись так и не вернулась в Москву. Уже не надеясь, что Фельтринелли подчинится указаниям своего партийного руководства, было решено вернуть роман с помощью самого Пастернака. Однако для того, чтобы заручиться его помощью, его нужно было поймать на крючок. 7 января 1957 года Пастернак подписал договор с Гослитиздатом. «Я сделаю из этой вещи апофеоз русскому народу», — говорил редактор Анатолий Старостин, большой поклонник творчества Пастернака. Однако Старостин был всего лишь пешкой, а договор — уловкой. Документ просто придавал больший юридический вес попыткам убедить Фельтринелли вернуть рукопись.
Через месяц Фельтринелли получил телеграмму от Пастернака на итальянском языке: «По просьбе Гослитиздата… пожалуйста, задержите издание «Доктора Живаго» на полгода, до сентября 1957 г., и до выхода советского издания романа. Ответ шлите в Гослитиздат. Пастернак». Пастернак также написал Фельтринелли письмо на французском языке. Он объяснял, что послать телеграмму его вынудили и что на русском языке «Живаго» собираются выпустить с купюрами. Он предложил Фельтринелли согласиться на полугодовую задержку итальянского издания. А затем обратился к издателю с просьбой: «Тот ущерб, который будет мне причинен из-за купюр, окажется куда больше, если вы положите этот текст в основу итальянского издания. Я же по-прежнему хочу, чтобы ваше издание было строго верным подлиннику».
Видимо, на том этапе и Фельтринелли не сомневался в том, что «Живаго» на русском языке выйдет в сентябре. В ответном письме Пастернаку он соглашался с отсрочкой и просил Цветеремича поторопиться с переводом, чтобы итальянское издание вышло в свет сразу же после советского. В соответствии с международным издательским правом, Фельтринелли, чтобы подтвердить свои права, должен был выпустить книгу на итальянском в течение тридцати дней после издания книги в оригинале.
В апреле, в письме к одному из своих советских редакторов, Пастернак просил аванс за том его стихов, за перевод «Фауста» и даже за «Доктора Живаго» — хотя и признавал, что деньги за роман он вряд ли получит, ведь его окружает чистая «фантасмагория»[347]. В мае Фельтринелли встретился с Д'Анджело в Милане. Фельтринелли сказал Д'Анджело, что Цветеремич почти закончил перевод, а поэт Марио Сократе занимается стихами в конце «Доктора Живаго». Д'Анджело показалось, что Фельтринелли одновременно испытывает удовлетворение и облегчение. «Он уверяет меня[348], что, хотя и остается левым, он всегда будет бороться за свободу, и, как издатель, он будет бороться за свободу мысли и культуры».
