Могло случиться, чтобы тяжелые предчувствия не посетили помешавшегося на подозрительности Сталина? Мог ли он с ходу отбросить мысль о том, что Гитлер решил уничтожить СССР не то чтобы до зимы — до осени?[382] На мой взгляд, нет.
Бывают моменты, когда человек точно знает — с ним случится самое худшее. Вот он оценивает, что может его ожидать. И все вроде бы хорошо. Вдруг — легкое, едва осознанное беспокойство. Человек даже не представляет пока — от чего. Но напрягается и вспоминает. При определенном стечении обстоятельств все может быть совеем не хорошо — очень и очень плохо. Однако вероятность этого столь мала, к тому же он застраховался от всяких, кажется, случайностей… А беспокойство тем временем перерастает в тревогу, и вот уже человек приходит к убеждению: так оно и случится. И то страшное, трагическое, еще недавно казавшееся нереальным, будто предупреждает о своем неизбежном скором пришествии.
Человек все еще надеется, все убеждает себя, что бояться нечего, но в глубине души он уже уверен — произойдет самое худшее.
Именно это, я уверен, испытывал перед войной Сталин. Вождь уже свыкся с мыслью, что все ему удается, что, опираясь на аппарат и тайную полицию, меняя окружение, словно костяшки бесконечного домино, он добился абсолютного контроля над страной и людьми. Сталин уверился, и не без оснований, что, играя на противоречиях, рожденных Версалем, он может добиваться своих целей в Европе, ничем особенно не рискуя. Попустительство и недальновидность недавних победителей, их нежелание ради противодействия агрессору отказаться даже от малой толики сытой, спокойной жизни убедили его в этом.
Но вдруг из ничего, из жестокого поражения и национального унижения, из ожесточения, непосильных репараций и бредовых человеконенавистнических идей выросла и окрепла непонятная для него, страшная сила. Гитлер, конечно же, тоже юлил, тоже интриговал время от времени, но все это было… так — прикрытие, рутина. Гитлер не просто демонстрировал готовность к риску, он ставил на карту все. Гитлер брал не хитростью, но дьявольской, рвущейся из вдруг ставших тесными границ силой. После Чехословакии Гитлер уже не заботился о пятой колонне, где-то она возникала сама, в большинстве случаев немцы обходились и без нее…
Мертвым, многим миллионам погибших безразлично, что послужило причиной трагедии. Прозевал ли Сталин выпад Гитлера, увлекшись последними приготовлениями к собственному сокрушительному, якобы решающему удару, или настолько боялся немцев, настолько не желал рисковать своей властью, что разоружил перед самым вторжением собственную армию. Но нам-то, думается, не все равно, небрежность гения или порочная ущербность тоталитарного управления подвели страну к краю пропасти.
Имея такого соседа, как завоевавшая половину Европы фашистская Германия, наблюдая сосредоточение ударных группировок агрессора у своих границ, насторожиться должен был всякий. И то, что Сталин запретил принимать очевидно назревшие меры, может быть объяснено лишь одним: вождь смертельно боялся Гитлера. Он решил для себя еще весной 40-го, что мы гораздо слабее, что столкновение с Вермахтом один на один будет лично для него, Сталина, губительным.
Он пошел на выдвижение армий Второго эшелона ближе к границе, он позволил Жукову сделать то, что не бросалось немцам в глаза. Но ни о каких оборонительных мерах на границе не могло быть и речи. Занятие частями КОВО Предполья вызвало гнев вождя не случайно. Он, несмотря ни на что, надеялся, что сосредоточение ударных сил Вермахта у его границ — часть сложной игры немцев, направленной на дезинформацию Черчилля[383]. Ему ничего другого не оставалось, ибо в победу над Гитлером Сталин не верил. Во всяком случае, в победу Красной Армии в борьбе один на один[384]. Надо отдать должное Жукову и Тимошенко. Находясь под прессом сталинского авторитета, зная, что даже мысли о возможной войне ему неприятны и вполне могут самым негативным образом отразиться на их судьбе, указанные военачальники смотрели на вещи куда с большей трезвостью. Не только посмели возражать, но требовали позаботиться, наконец, о безопасности страны и кое-чего смогли добиться. К сожалению, немногого.
Сталина их настойчивость раздражала еще и потому, что, по его мнению, все это было бесполезно. Не оттого, что мы опоздали или недостаточно изготовили орудий, самолетов и танков. Просто фашизм был еще относительно молод и, находясь в состоянии непрекращающейся войны, еще не начал разлагаться изнутри. Гитлер и был сильнее потому, что опирался пока еще на почти всю одураченную им нацию. Сталин мог рассчитывать на безусловную поддержку лишь аппарата да опричины и потому не верит, что его армия способна победить! К тому же даже длительная война на истощение таила в себе смертельную угрозу его режиму[385]. Гитлер же до этого добивался разгрома противников в сжатые сроки, блицкриг пока еще удавался.
В этой ситуации вождь выбрал линию поведения, которую достойной не назовешь. Растерявшись, не зная, что предпринять, и боясь предпринять что-либо, он не только ничего не сделал сам, но не дал сделать и другим. Будто страус, товарищ Сталин зарылся головой в песок и вверил себя и страну безжалостной судьбе.
Глава 11
О «людях Жукова» и Втором стратегическом эшелоне
В последнее время появляются отдельные публикации, в которых талант Георгия Константиновича Жукова, более того, его роль в достижении победы над врагом ставятся под сомнение. Собственно, в вину ему вменяется то, что успеха Жуков добивался ценой большой крови, даже имея превосходство над противником. При этом современные авторы едва ли не слово в слово повторяют высказывания все того же В. Суворова. Такие, например, как это:
«Хороший был маршал. Но только во всей человеческой истории более кровавого полководца, чем Жуков, не было. Ни один фашист не загубил зря столько своих солдат…
Мы лепим из Жукова идола, и это мешает нам задать простой вопрос: а почему его не судили?»[386]
Хотелось бы высказать свою точку зрения относительно человека, чья подпись в протоколе о капитуляции Германии — первая. С точки зрения общечеловеческой морали некоторые поступки Жукова, сам стиль его руководства не могут не показаться излишне жестокими. То, что человек, попадая в его подчинение, либо делал головокружительную карьеру, либо прощался с должностью, а то и с жизнью, то, что Жуков требовал расстрела нерасторопных офицеров и расстреливал, то, что наши потери в наступательных, да и оборонительных операциях превосходили потери противника в разы, — все это правда. Но война сама по себе аморальна. Критерии нравственности к ней неприменимы. У войны своя жестокая правда.
И правда эта вот в чем. В 1941 году на главных стратегических направлениях никто из советских военачальников не мог парировать удары Вермахта. Никто, кроме Жукова. Кто знает, не останови его войска немцев в пригородах Ленинграда и под Москвой, как еще сложилась бы война? Считаю, что победа все равно осталась бы за нами. Но знаю немало людей, придерживающихся иной точки зрения — с падением столицы режим попросту развалился бы, а с ним прекратилось и организованное сопротивление немцам.
Да, войска, оборонявшие Подмосковье, несли тяжелые потери, но они не дали немцам окружить и разгромить себя, сохранили тяжелое вооружение и удержали фронт. Думаю, не требует доказательств тот факт, что потери окруженных и уничтоженных немцами в предшествующих операциях частей и соединений РККА на порядок выше. И подобных тяжелейших неудач в одном лишь сорок первом не одна и не две. Вспомним окружение и разгром Западного фронта в конце июня. Окружение 6-й и 12-й армий в районе Умани, 16-й и 20-й армий восточнее Смоленска. Вспомним трагедию Юго-Западного фронта, когда оказались в окружении и погибли 21-я, 5-я, 37-я, 26-я армии и часть сил 40-й и 38-й армий, окружение и разгром части сил воссозданного Западного и Брянского фронтов в октябре.
Если после Сталинграда, после капитуляции одной лишь 6-й своей армии Вермахт так и не сумел закрыть образовавшуюся брешь и вынужден был от предгорий Кавказа и Волги откатиться к Харькову и Ростову, что же говорить о нас. Ведь гибли не дивизии, не армии — фронты[387]. И немцы вырывались на оперативный простор и с ходу продвигались в глубь страны еще на несколько сот километров…
Вспоминаю полковника, начальника военной кафедры, который лично вел занятия, посвященные войне, и вколачивал в нас, что тактика немцев в итоге оказалась шаблонной и несостоятельной. Не спорил и не спорю, немцы действовали шаблонно. Они сосредотачивали на флангах наших группировок мощные подвижные силы, прорывали фронт и охватывали, окружали. Но раз за разом это проходило и приносило успех. Иногда мы не успевали создать заблаговременно глубокоэшелонированную оборону на участках предполагаемого вражеского прорыва. А иногда советские военачальнику, еще не уловившие сути наступательных операций Вермахта, по привычке растягивали войска в тонкую линию равной плотности и с равной степенью обреченности на прорыв ее врагом. Первым противоядие нашел Жуков. Он просто[388], концентрировал боеспособные части там, где немцы готовились нанести свой удар. И когда немецкие танки пытались прорваться, их встречала не тонкая полоска окопов, а плотные массы изготовившейся к бою пехоты, артиллерийские засады и танковые бригады в ближайшем тылу[389]. Враг маневрировал, стараясь нащупать слабое место, но и Жуков умело и своевременно перебрасывал войска. Недостаток транспортной техники с лихвой компенсировался решимостью отстоять столицу. Под Москвой солдаты гибли, но не бежали. То тут, то там немцы вклинивались в нашу оборону, но прорвать ее не могли. Три танковые группы, выдыхаясь, напрягая последние силы, бились о невидимую стену. До этого они с боями прошли тысячи километров. Здесь — не могли преодолеть и десятка. А в тылу советских войск сосредотачивались свежие, обученные и хорошо вооруженные резервы — полнокровные кадровые сибирские дивизии[390].
