«Я отвечаю. Мудрее товарища Сталина не скажешь, и считаю: совершенно правильно и. своевременно»[423]. Сразу вспоминается и «подлец Гудериан», и «армия-освободительница», вошедшая в Польшу вместе с «разбойничьим Вермахтом».
При этом вовсе не утверждаю, что Вермахт — не разбойничий. А просто для части советской, в том числе и военной номенклатуры (отнюдь не для всех!) стало правилом хорошего тона ронять при случае подобные определения.
Представьте пилота в современном воздушном бою. Времени ответить на запросы у него не остается. Аппаратура сама передает спасительный отзыв: «Я — свой! Я — свой!» Так и здесь. Меняется время, меняются вожди[424] и приоритеты, но суть остается прежней. Хороший номенклатурщик помнит об этом всегда и не забывает время от времени семафорить:
«Я — из обоймы, ныне правящей команде, ныне здравствующему вождю, ныне утвержденному флагу — предан».
И пристрастие к идолопоклонству вовсе не определяет уровень военной подготовки конкретного человека. Скорее заставляет задуматься, а почему, собственно, из двух, скажем, с одинаковой биографией комбатов одного расстреляли без суда и следствия, а другой — сразу поставлен был на дивизию, а то и корпус? Задуматься о критериях отбора великой чистки. И кажется мне почему-то, что критерии эти были сколь случайны, столь же мелки и ничтожны…
С уничтожением окруженных армий Юго-Западного фронта, как известно, наши злоключения не кончились. Сдавив удавкой окружения не сдающийся Ленинград, обеспечив свой южный фланг, Вермахт мог, наконец, сосредоточить усилия на решающем Центральном направлении. После перегруппировки в полосе от Андреаполя до Рыльска в составе группы армий «Центр» немцы сосредоточили 3-ю, 4-ю и 2-ю танковые группы, 9-ю, 4-ю и 2-ю полевые армии. Им противостояли три наших фронта: Западный[425], Резервный[426] и Брянский[427].
И вновь, в который уже раз с начала войны, немцы нанесли несколько рассекающих ударов, прорвали наш фронт[428] и устремились к Москве. При этом им удалось окружить в районе Вязьмы части пяти наших армий Западного и Резервного фронтов, а под Трубчевском — основные силы Брянского фронта[429]. Бои отличались особым ожесточением, однако поставленные в очередной раз в тактически проигрышное положение советские войска вынуждены были отступать. К концу октября ценой неимоверных усилий фронт удалось на какое-то время стабилизировать уже в непосредственной близости от столицы. Немцам показалось, что от победы их отделяет один только шаг. Как известно, сделать его Вермахту было не дано…
Хотелось бы отметить вот что. Немцы, конечно, располагали значительным преимуществом, однако в живой силе их перевес был не столь велик. Командующие фронтами имели более чем достаточно времени для подготовки надежной обороны[430]. Тактику наступления немцев пора было бы уже изучить досконально и найти противоядие против рассекающих ударов компактных танковых группировок. Наши войска вышли из сентябрьских боев ослабленными, но и немцы были не железными. В частности, 2-я полевая армия и 2-я танковая группа, едва успев проделать с боями тяжелейший марш-бросок к югу, без какой-либо оперативной паузы вновь привлекались для наступления с решительными целями. О тактической внезапности, подобной той, которую немцам удалось достичь в начале войны, не было и речи[431].
К тому же во главе Западного фронта стоял Иван Степанович Конев, заслуживший репутацию грамотного, думающего командира. Однако наша оборона вновь не выдержала. Вот что говорит по этому поводу Г. К. Жуков:
«Несмотря на превосходство врага в живой силе и технике, наши войска могли избежать окружения. Для этого необходимо было своевременно более правильно определить направление главных ударов противника и сосредоточить против них основные силы и средства за счет пассивных участков. Этого сделано не было, и оборона наших фронтов не выдержала сосредоточенных ударов противника. Образовались зияющие бреши, которые закрыть было нечем, так как никаких резервов в руках командования не оставалось.
К исходу 7 октября все пути на Москву, по существу, были открыты»[432].
Но почему войска всех трех фронтов были традиционно растянуты в линию одинаковой плотности? Почему командующие не позаботились о создании в тылу мобильных резервов, способных контратаковать прорвавшегося противника? Почему, наконец, не были предприняты попытки выявить направление будущих ударов и создать на этих участках устойчивую глубокоэшелонированную оборону? В то, что наши военачальники, тот же Конев, даже отступив до Москвы, все еще не понимали тактики немцев, — не верю. Тогда в чем же дело?
Бытует мнение, что Конев все делал правильно, но перевес врага в силах был слишком велик. Но ведь тот же Жуков сумел организовать оборону Москвы, находясь в куда более сложной ситуации, выстроив ее едва ли не «с нуля», и столицу отстоял.
Когда прилетевший из Ленинграда Жуков после короткого разговора со Сталиным выехал в войска, в штабе Западного фронта он мог наблюдать неприглядную картину. Командующий и штаб выглядели не просто усталыми, но какими-то потрясенными, напуганными. И отнюдь не немцами[433]. Доказать это невозможно, но думаю, этот самый довлеющий над ними страх и стал в конечном итоге причиной очередного разгрома.
Ведь усилить наиболее угрожаемые участки — значит в той же мере ослабить остальные. Но кто его знает, где противник будет прорываться и какой участок обороны окажется главным, а какой — второстепенным? В том и талант полководца — встретить врага в оптимально выстроенной группировке. Только, как известно, одаренные люди ошибаются даже чаще, чем простые смертные. Но за подобным просчетом вполне может последовать вопрос: а кто вас, товарищ, надоумил оголить фронт и открыть врагу дорогу на Москву? Создашь в тылу мощный кулак, и, в случае неудачи, компетентные органы не преминут поинтересоваться, как это получилось, что перед самым боем лучшие части с фронта были удалены? Это по недомыслию или как?
Так стоит ли рисковать? Не проще и не безопасней ли растянуть войска тонкой ниточкой, пусть зыбкой, ненадежной, зато перекрывающей все, и надеяться на авось, на то, что пронесет, что солдаты не выдадут, совершат чудо, лягут костьми, но немцев не пропустят. Убежден, подобным образом наши военачальники и рассуждали. Страх принять неверное решение не давал взять на себя дополнительную ответственность, сковывал их инициативу, заставлял «не высовываться». Все это было и раньше, но так или иначе нивелировалось нашим превосходством в силах и средствах и оставалось если не незамеченным, то ненаказуемым. Однако воевать подобным образом с Вермахтом, давать немцам такую фору, было равносильным заранее обречь себя на поражение. Не случайно сказал Жуков о Коневе:
«Надо сказать, что до Курской битвы И. С. Конев плохо командовал войсками, и ГКО неоднократно отстранял его от командования фронтом»[434].
Обратите внимание, Жуков не говорит «был плохим командиром», а — «плохо командовал». Согласитесь, это не одно и то же.
Когда на южном фасе Курской дуги обескровленные танковые дивизии немцев отступили и инициатива прочно перешла в наши руки, многие, до того не блиставшие наши военачальники словно стряхнули с себя оцепенение. И неудивительно. Если до Сталинграда любой просчет был чреват катастрофическими последствиями, то начиная со второй половины 43-го ошибки уже не были смертельными, уже можно было принимать смелые неординарные решения и… почти не бояться их последствий.
Чистка, все та же чистка не обошла стороной никого. Люди изменились, и не в лучшую сторону. Конева Жуков спас тогда от неминуемого расстрела, назначив после октябрьского разгрома Западного фронта на должность своего заместителя. Прошли годы, отгремели бои, и бывший подчиненный ответил Георгию Константиновичу черной неблагодарностью. Когда Сталин посчитал, что Жуков может стать для него опасным, была организована травля маршала. По существу, ему были предъявлены обвинения в антиправительственном заговоре. На собрании высшего командного состава, где Жукова унижали как могли, одним из первых выступил с резкой критикой Конев. Не стоит и говорить, чем это было чревато для маршала. Случалось, после такого люди бесследно исчезали из этой жизни.
Мне возразят, все были такими, все так поступали. Нет, не все! Тот же Рыбалко совестью не поступился и не побоялся выступить в защиту опального маршала. А Конев продолжал в том же духе, с готовностью подхватывая любое, самое мерзкое начинание властей одним из первых. Вот что сказал о нем Хрущев:
«…Конев — это человек особого склада ума и особого характера. Он — единственный из крупных военачальников, кто «откликнулся» на материал, который был разослан Сталиным по делу «врачей-вредителей», арестованных под конец жизни Сталина. Конев в ответ на эти псевдоматериалы прислал Сталину письмо, в котором солидаризировался с разосланной фальшивкой, хотя это была липа. Он укреплял Сталина в мысли о правильности ареста врачей… Это просто позор для честного человека! Не могу примириться с тем, как это мог культурный человек согласиться с бредом, который выдумал Сталин»[435].
