По этой причине мы остановились на отдых на огородах, но не успели распрячь лошадей, как из деревенских глинобитных хат потянулись к нам цыганки. Они просили у наших солдат все — веши, продукты, мыло, одеколон…
Бойцы, прячась за вишни и кукурузу, уходили с цыганками в их дома, предварительно показав им шаль, полотенце или туфли, банку консервов, кусок мыла. Не удержался от соблазна вкусить заграничный плод и Ваня Живайкин. Он потом рассказывал мне, что цыганка привела его в хату такую бедную, что казалось, будто она нежилая. Она выгнала на улицу цыганят и зло перекинулась несколькими словами с мужем, потом набросила себе на плечи цветастую шаль, взглянув в осколок зеркала, и чертом закружилась вокруг Вани. Цыганка была недурна собой, худощавая, гибкая. Она схватила Живайкина за руку и потянула к деревянному топчану, покрытому тряпьем, но Ваня отказался от ее благодарности, увидев все это: нищету, грязь, обиду мужа, выгнанных на улицу детишек…
После завтрака и кратковременного отдыха мы двинулись дальше. Окружавшие нас цыганки отстали. К вечеру мы были всего в 100 километрах от Бухареста, когда получили приказ форсированным маршем двигаться назад в Пашканы. Нас посадили в эшелон, и поезд почти без остановок помчал через Унгены, Бельцы и Коломыю на Западную Украину.
После многодневной дороги однажды ночью нас выгрузили на каком-то маленьком полустанке, на котором не было даже рампы для выгрузки из вагонов и с платформ грузов, техники и лошадей.
Утром мы были расквартированы в маленькой деревеньке с беспорядочно разбросанными по лесу избами. Мы с Лосевым разместили свой «штаб» в хате, в которой жили три женщины — хозяйка в годах, ее очень молодая невестка с годовалым сыном и дочка четырнадцати лет. Сына хозяйки немец угнал в Германию.
Западная Украина всегда мокрая, а с наступлением осени тоскливые дожди целыми днями не выпускали из дома. Мы с Лосевым сидели за подготовкой документов на реабилитацию штрафников, участвовавших в боях в Молдавии и Румынии. К нам, ковыляя по земляному полу в шерстяных вязаных пинетках, подходил маленький Иванка и, что-то лопоча по-своему, просился на руки. Я сажал его на колени, он пристально, как это умеют делать только дети, смотрел мне в глаза, улыбался, с удовольствием рвал бумагу, играл моей медалью «За отвагу».
Входила из передней мать и, заливаясь румянцем, забирала сына, а он тянулся ко мне, хватался за погоны, с досадой кряхтел. Отца он не помнил, но мужик тянулся к мужику, женщины ему надоели.
— Иванко, Иванко! — певуче звала мать. В глазах ее стояли слезы. — Нэ мишай дядьку, йды до мэнэ!
Ужинали мы все вместе. Для меня с Лосевым была чуть ли не лакомством картошка с квашеной капустой или огурцами, заправленная подсолнечным маслом с нашей кухни, а женщинам нравилась давно осточертевшая нам каша с тушенкой.
После ужина мы засиживались за картами, играя в подкидного дурака. Хозяйка в игре участия не принимала, но любила посидеть с нами, послушать разговоры, сама рассказывала, как они жили «пид нимцем», вспоминала сына. Когда началось фашистское нашествие, ее муж ушел на восток, и с тех пор она о нем ничего не слышала. Чтобы утешить добрую женщину, я принимался гадать и, подтасовывая карты, вдохновенно врал, обещая, что ее муж и сын скоро вернутся с «казенной бумагой, при ранней дорожке», что скоро придет письмо с радостным известием, — в общем, связывал то, что знал о семье, с тем, чего бы она хотела и ждала, говорил слова, вселявшие надежду.
Ей хотелось верить мне, и она отгоняла прочь черные думы, нередко в глазах блестели слезы от возможного счастья. Было видно, что хозяйка рада таким постояльцам. Она говорила о своем хуторе, соседях, пересказывала сплетни о «бисовых бабах», гулявших с нашими офицерами и солдатами, о том, кто гонит самогон и для каких целей.
Как-то ранним утром, когда еще не совсем рассвело, к нам в комнату вошла хозяйка и тихо позвала:
— Сашко, выйды, с тобою хочуть побалакаты.
Я оделся, вышел в переднюю. Хозяйка хлопотала, растапливая плиту, и, обернувшись, показала подбородком:
— Ось вона… Вы тут балакайтэ, а я пиду. — И она вышла.
В плохо освещенной комнате я увидел за столом полную, кровь с молоком женщину в белой пуховой шали и зимнем пальто, что для деревни было роскошью — фуфайки и кожушки были основной одеждой. Она залилась и без того ярким румянцем во всю щеку и смущенно заговорила:
— Я… я ось по якому дилу. Я чула, що вы можэтэ файно гадаты на картах. Будь ласка, погодайтэ мени?
Вот тебе на!.. Я приобрел известность как прорицатель! Отказать?! Но почему бы и не пофлиртовать с такой цветущей женщиной?
— Я к що вы правду скажите, я вам подякую, прынэсу шматок сала и литру пэрвака!
Ну, тем более надо погадать! Я взял карты и уселся поближе к своей «клиентке», украдкой любуясь красотой, мощью и здоровьем молодой женщины. В голове роились мысли: кто она, что ей сказать? Чтобы выиграть время для поиска решения, я тасовал карты и потихоньку задавал непричастные к гаданию вопросы. А не та ли это красавица, о которой на днях рассказывала за картами хозяйка? И я решился.
Я начал раскладывать карты «для себя, для дома, для сердца, что было, что будет», и уложил их так, чтобы расклад подходил к родившейся версии. Разложив карты, я начал говорить, да так, что женщина не на шутку разволновалась, краснела и бледнела, не зная, куда девать глаза.
Я рассказал ей примерно следующее: она замужняя, бездетная, червовый король ей безразличен, а ближе к сердцу король пиковый, военный, он ей люб, у них было любовное свидание при поздней дороге и крупный разговор с червовым королем. Червовому королю скоро придет казенная бумага, и предстоит ранняя дорога в казенный дом, — видимо, муж получит повестку и его заберут в армию.
От меня не ускользнуло, что это ее обрадовало. Потом я добавил, что ей предстоит новое любовное свидание с пиковым королем-офицером, выпивка, любовь, а в будущем расставание, слезы и новая любовь.
Я взял за основу версию, связанную с недавним разговором. Хозяйка поведала, что у них в деревне есть молодушка, которая плохо живет с мужем, присыпает его, а сама среди ночи убегает к нашим офицерам и гуляет с ними до зари. У нее стоит большая кадушка браги для выгонки самогона, брага перекисает, но она не гонит самогон, а ждет, когда заберут в армию мужа, что она ненасытна в любви, красива и мужики сходят от нее с ума, так как она одним не довольствуется.
Мне почему-то подумалось, что это была она, и я не ошибся. Тогда моя «клиентка» в смущении сказала:
— Вам мабудь хтось розказав и набрехав на мэнэ?
— Ну кто мне мог рассказать? Я вас вижу первый раз, вы меня — тоже. И ведь не я все это говорю — говорят карты. Я начал пересказывать с еще большими подробностями особенно яркие эпизоды, поскольку знал, что передо мной именно та, о которой шли сплетни. Я пересказывал, тыча пальцем в карты, о чем говорит то или иное сочетание.
— Ну, раз вы так всэ взналы, сказалы правду, то тоди видгадайте скилькы мени рокив?
Я перетасовал карты, посмотрел на нее, прикинул, что раз она вышла замуж перед самой войной примерно в 18 лет, — такая темпераментная женщина не будет тянуть с этим делом, — то ей сейчас должно быть 22 года. Я вытащил какую-то карту, сделал вид, что произвел какой-то расчет, и назвал цифру.
— Ваша правда — двадцать третий пишов. А скильки рокив моему чоловику?
Поженились они до войны, в нормальных условиях, а тогда женились, как правило, с разницей в два-три года. Значит, ему… Я вытянул карту и сказал:
— Двадцать четыре.
— Правда, двадцять пятый. А як вы довидалысь?
— Вот видите, я вытащил десятку, к ней добавляю четырнадцать. А у вас была восьмерка.
— Ну! Будь ласка, погадайтэ, як мэнэ зваты.
— Карты это сказать не могут, но я попробую, — и я принялся тасовать карты, думая: если и не узнаю — неважно, главное я уже угадал, теперь можно и ошибиться. Я ворошил в голове украинские женские имена и выдал:
— Леся!
Она со страхом смотрела на меня.
— Ачоловика?
— Иванко! — назвал я самое распространенное мужское имя.
— Щыро дякую! — И она почти выбежала из дому.
Вошла хозяйка и спросила:
— Що цэ вона як птыця вылетила?
— Да я сказал ей, что было, что есть и что будет.
Хозяйка хихикнула.
В тот же день муж Леси получил повестку из военкомата и в числе других ушел в райцентр, чтобы успеть к назначенному сроку. Леся провожала его дальше всех, громко причитая, а вернувшись, тут же приступила к выгонке самогона. На хмельной душок потянулись военные, и вечером там были уже все наши офицеры и старшина Кобылин. Он сдобрил ужин американской тушенкой и консервированной колбасой, у хозяйки нашлись соленые огурцы и грибы. Началась пьяная оргия на всю ночь, о которой потом рассказал мне Ваня Живайкин. Скоро в доме Леси не только ночами дым стоял коромыслом. Она втянула в свой круг веселых вдовушек и солдаток с расхожей моралью «война все спишет».
