— Вот тут вся моя жизнь! Как в тридцать седьмом заклеймили — «враг народа», так до сих пор отмываюсь! Эти сволочи берии и гоглидзе всю мою жизнь изговняли!
— Неужели сам Берия?! — поразился Ибрагим.
— Если бы он один! Такие твари в те годы как вши плодились! Потом, когда мне «вышку» заменили «четвертаком» и закатали в лагерь под Магадан, я только тем жил, что ждал, когда их, гадов, в распыл пустят. И дождался!
Кавказ с Ибрагимом деликатно молчали, боясь причинить лишнюю боль старику, а тот, оказавшись во власти того жестокого времени, уже не мог остановиться.
— На второй месяц после ареста Берии меня освободили, и я сразу домой. Домой?! — Болезненная гримаса искривила лицо Давлета Чантовича. — От него за семнадцать лет и четыре дня, что меня гноили в лагерях и на пересылках, одно название осталось, — старик снова не удержался от крепкого слова: — Сволочь! Хотел уничтожить даже дух абхазов! Вы только представьте, в сорок третьем, когда немцы брали перевалы у Красной Поляны, а в Псху наши бойцы выбивали их хваленый «Эдельвейс», по приказу Берии мингрельцев переселяли в Абхазию. В Гудауте и Очамчыре, в самом сердце Абхазии, как грибы после дождя вырастали «бериевки» — эти деревянные «курятники». Для самих абхазов, тех, кто не угодил в тюрягу, как я, или не попал на фронт, на запасных путях в Поти и Зугдиди стояли под парами сотни эшелонов.
И тут его маленький сухой кулак обрушился на стол.
— Антихристы! Хотели сгноить абхазов в Сибири, но Господь снова не бросил наш народ и остановил руку Сталина. Хозяин не подписал план Берии о депортации абхазов, наверное, что-то шевельнулось в его каменном сердце. Может, вспомнил, как под Сухумом в девятьсот шестом после налета на пароход «Цесаревич Георгий» прятался от жандармов и полиции в абхазском селе. Да чего сейчас гадать, прошлое не вернуть и не исправить. В общем, в Мерхеули делать мне было нечего, и я рванул в Сухум, а там прямиком попал в МГБ, потом оно стало КГБ.
В те времена таким, как я, без их разрешения даже в сортир нельзя было сходить. Короче, привели меня к полковнику Шелии, плохого про него ничего не могу сказать, понапрасну нашего брата не гнобил и липовых дел не шил. Но все равно поначалу попер на меня: «Ты почему, Кандалиа, из Мерхеули сбежал?!» А я, дурной мой язык, в ответ: «А чего там делать? Один осел остался и тот у армянина Ашота». Как он тут зыркнул — а мне наплевать, надоело бояться, — но орать больше не стал, вызвал подполковника Шенгелию и приказал: «Возьми этого абрека на пару часов и как следует обработай!» От тех слов меня прошиб холодный пот, заныли отбитые почки и заломило в затылке. Грешным делом подумал: «Берию посадили, а в «живодерне» ничего не поменялось».
Вышел из кабинета, иду по коридору, руки по привычке за спину, ног под собою не чую. Опомнился, когда живой и невредимый оказался не в подвале, а на улице. Привел меня Шенгелия в парикмахерскую, что на набережной, сейчас там одни развалины, усадил в кресло и приказал мастеру привести в порядок. Тот с перепугу даже усов не оставил, побрил до самой макушки. Я, конечно, упирался, а Шенгелия мне говорит: «Давлет, какой ты упрямый, лучше бороду потерять, чем голову!»
И вот там, в парикмахерской, я понял. Все, конец их власти! Они, эти шелии и шенгелии, как были, так и остались кровососами, но задницами почувствовали, что, после того как Хозяин коньки отбросил, их время кончилось. Ну а когда шлепнули Берию, то даже последний вертухай на дальней зоне в Магадане допер до этого. По инерции «живодерня» еще продолжала скрежетать и пугать, но в ней не стало главного — смазки — нашей безвинной крови. Раньше за одни те мои слова про армянского осла они бы живьем с меня шкуру содрали, а тут промолчали!
Здесь Давлет Чантович горько улыбнулся и с иронией заметил:
— С тех пор и пошла гулять байка, что в «конторе» нашего брата больше «в расход» не пускают, все патроны при Берии перестреляли. Но стричь всех под одну гребенку тоже будет неправильно, среди них, правда редко, попадались люди. Взять того же Шенгелию, после того как меня «обработали» в парикмахерской, зашли в ресторан «Рица», там хорошо посидели и по-людски поговорили, а когда расходились, он напоследок предупредил: «Ты, Давлет, лучше держи язык за зубами! Сейчас тебя за «осла» не шлепнешь, но жизнь попортить мы еще сможем. Хозяина уже нет, но система еще нас с тобой переживет, и потому твоя правда о Лакобе кой-кому как кость в горле».
Давлет Чантович помолчал немного и снова вернулся к рассказу о том суровом времени:
— Но такими они стали после пятьдесят третьего, а тогда, в тридцать шестом, Берия со своими дружками-энкавэдэшниками Рухадзе, Гоглидзе и братьями Кобуловыми в Тбилиси и Сухуме королями ходили. Еще бы, любого в бараний рог могли согнуть, но Нестор спины перед ними не прогибал, и тогда они обложили его, как медведя в берлоге.
— Лакобу?! Нестора Аполлоновича? — переспросил Кавказ.
— Его самого, — подтвердил Давлет Чантович.
— А вы его знали? — оживился Ибрагим.
— Не только знал, но и работал у него. Сначала дежурным водителем, а потом телохранителем.
— Вот это да! — поразились Ибрагим с Кавказом.
— Жаль, что мало поработал, какой был человек! Он, как сейчас Владислав, за народ готов был жизнь положить! — печально произнес Давлет Чантович и продолжил: — Так вот эти бериевские холуи Рухадзе и Гоглидзе рогом рыли землю, чтобы найти на него компромат. Начало тридцать шестого ничего хорошего Нестору не сулило. Война с ними отнимала все силы, тем более в Москве надеяться было уже не на кого. Сталин после его отказа стать главным палачом — наркомом НКВД перестал даже звонить. А Берия тут как тут — в конце лета стал давить планом «Абхазпереселенстроя»: хотели отправить в Абхазию двадцать тысяч мингрел. Нестор, конечно, встал на дыбы: «Только через мой труп!» Берия тоже закусил удила, я уж думал, что задавят Нестора, но здесь ни с того ни с сего подобрел Сталин, два или три раза, точно сейчас не скажу — столько прошло времени, вызывал Нестора Аполлоновича в Москву. Однажды даже пригласил на Ближнюю дачу, и было это, — Давлет Чантович напряг память, — где-то в двадцатых числах декабря. Я хорошо запомнил ту поездку в Москву. В те дни слишком многое решалось для Абхазии, и Нестор пахал без сна и отдыха, часто говорил по телефону с Серго Орджоникидзе, и тот пробил встречу у Сталина.
В командировку Нестор Аполлонович отправился с легким сердцем, видимо, в глубине души рассчитывал, что в личной беседе с Хозяином сумеет убедить вынести на февральский Пленум ЦК предложение о выводе Абхазии из состава Грузии. В Москве остановились в гостинице «Метрополь», и Нестор сразу же отправился по делам, а я остался в номере — принимал звонки, записки и посетителей. Три дня Нестор крутился как белка в колесе, возвращался поздно страшно усталый, но довольный: встреча со Сталиным и беседы в ЦК укрепляли уверенность в положительном решении вопроса по Абхазии. Перед самым отъездом в номер заглянул Серго с компанией земляков. Все были навеселе, много шутили и говорили, что скоро гадюке Берии вырвут поганое жало, потом дружно поехали на вокзал.
В Сухум Нестор вернулся в приподнятом настроении, перестал обращать внимание на грязную возню Рухадзе и принялся готовить материалы к февральскому Пленуму ЦК. До Нового года оставались считаные дни, в доме уже стояла елка, и тут Берия вызвал его в Тбилиси по каким-то партийным делам. — Здесь Давлет Чантович прервал рассказ и горестно поник.
Кавказ с Ибрагимом хорошо понимали старика, заново переживавшего прошлую трагедию, и не торопили. Собравшись с силами и с трудом находя слова, он продолжил:
— Все было против той поездки! Понимаете, все! Не зря говорят: любящее женское сердце — это вещун. Нестору нездоровилось, простыл в поезде, когда возвращался из Москвы, мог бы остаться и не ехать в Тбилиси. С другой стороны, а что бы это изменило? Наверное, ничего! В те времена если машина НКВД запущена, то ее уже не остановить.
Перед отъездом пришлось заскочить домой за лекарством. Встретили нас Сария с сыном Рауфом, и когда она узнала, что Берия вызывает, даже в лице переменилась. Кинулась к Нестору и стала отговаривать. У того тоже на душе кошки скребли, но он не подавал виду, с тяжелым сердцем простился и поехал на вокзал.
Там, как сейчас, никто из начальства перед ним не расшаркивался, сели в обычный вагон. Проводники подсуетились и принесли чай — наш, абхазский, такого сейчас не найти. Выпили, о жизни поговорили, потом он взял у меня портфель с документами и сел за работу. Что-то писал, зачеркивал и снова писал, похоже, встреча с Берией не давала ему покоя. Легли поздно, я вполглаза спал. Как-никак охрана, по-нынешнему — телохранитель. Нестор над этим частенько посмеивался. Лучше него в Абхазии никто не стрелял: с двадцати шагов с первого выстрела из пятака делал бублик.
