Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Ксёндз, задави его гвоздь! — первым воскликнул зоркий Кириченко.

Базунов свирепо загорячился:

— Чего он тут шляется, мерзавец? Какое ему дело до того, что тут поставлено? Гридин! Тащи его, прохвоста!

— Оставьте его в покое, — заступился Болконский. — Он просто боится, не пушки ли? Не будет ли боя на этом месте?..

— Ну да! Вот это ему и надо: не пушки ли? Если пушки, он сейчас сообщит, что у нас тут резервы запрятаны. А если парки — значит, отступают. Им, подлецам, только бы нюхать, шпионить и доносить. Я бы всех ксендзов перевешал, всех до единого!

Мы обогнули ров и вышли на шоссе.

Гремели орудийные выстрелы. Катились автомобили. Мчались конные ординарцы. Надрываясь, пыхтели мотоциклетки. Небольшими взводами куда-то пробирались драгуны. Грохотали зарядные ящики и двуколки. Плелись понурыми группами раненые — вперемежку с ранеными австрийцами.

Вдали, в стороне от позиций, носились клубы чёрного дыма: горели деревни, зажжённые снарядами немцев. Вместе с гарью и копотью оттуда неслась волна удушливых слухов. Говорили, что Руглицы горят. Говорили, что обозы в панике удирают, раздавая пудами чай, сахар, консервы. Что штаб корпуса передвигается в Дембицу. Что одновременно с полётом аэропланов германцы готовят набег бронированных автомобилей...

Вдруг в воздухе высоко над нами замелькали сверкающие точки. Они опускались, вытягивались — и вот журчащими переливами, как бассейны, заплескались вверху гудящие аэропланы. Их было девять. Звук их становился все громче, назойливее.

Впереди и ниже других летел большой «фоккер». За ним — флотилия «таубе» в четыре колонны, по два аэроплана в каждой. Передовой отделился и стал кружиться над домом ксёндза. Суживая круги, как ястреб, он спускался ниже и ниже. Ярко блестели крылья на солнце. Отчётливей становился чёрный крест. Затрещали солдатские винтовки. «Фоккер» шёл все ниже и ниже.

— Бросил! — закричали солдаты.

Послышался лязг железа, раздался долгий, протяжный взрыв, и в то же мгновение из дома ксёндза повалил густой дым: вспыхнул стог сена, стоявший на дворе у ксёндза. Аэропланы медленно передвинулись вправо от дома, вытянулись длинной лентой, как журавли, и начали осыпать бомбами полотно железной дороги.

— Опять этот ксёндз! — зафыркал сердито Базунов.

— Позвольте, — рассмеялся Болконский. — Ему же пожар наделали, и сено спалили, и сарай — и он же виноват!

— Вы думаете, он даром сено держал? — загорячился Базунов. — Нарочно пожар устроили, прохвосты, чтобы по дыму ориентироваться... Я бы всех ксендзов перевешал...

Патроны все вышли. Из тылового парка пришло донесение: патронов нет и не будет; в местном парке все роздано. Двадцать две двуколки из разных полков четвёртый час дожидаются прапорщика Болконского, который помчался в штаб корпуса за какими-то срочными указаниями. Конечно, это — пустая комедия. Патронов нет и не будет. В шестом часу вечера прапорщик Кузнецов привёз 8оо шрапнелей, и их немедленно расхватали. Солдаты не говорили ни слова. Но было ясно, что они думали. И вдруг неизвестно отчего с долины смерти — с позиций — пахнуло свежей надеждой.

— Тыщу германцев в плен захватили.

— Кто сказал?

— Казак из штаба дивизии.

— К нам подкрепление идёт.

— Кто такие?

— Сводная казачья дивизия.

— Третий Кавказский корпус.

— Да не. Никакого подкрепления. Мост на Дунайце спалили, не дали «ему» перейти. Один полк перешёл, а сорок вторая дивизия накинулась, окружила и весь полк до одного в плен захватила.

— Сорок вторая дивизия — молодцом! Ни одной позиции не сдала.

— Стой! Ординарец из штаба корпуса едет. Останавливаем взмыленную лошадь.

— Кто такой?

— Из сорок второго парка — за патронами еду.

— Где тут, к черту, патроны? Новостей никаких не знаешь?

— Говорят, потеснили немца.

— Ваша дивизия?

— Не-е... Нашу здорово потрепали. Под Тарновом билась... По Тарнову двадцать четыре «кабана» немец выпустил... Да вреда мало. Человек десять убило в сорок втором головном, в четвёртой тяжёлой двух ранило да орудие подбило.

— А в семидесятой бригаде?

— Шестая батарея три орудия потеряла.

— А убитых много?

— Не могу знать. Командир девятого корпуса до ночи на позиции был. Говорит, здорово «ему» наклали. Завтра опять вперёд перейдём.

— Куда, к черту, вперёд? — вмешивается раненый пехотинец. — До Тухова отошли.

— Ты какого полка?

— Переяславского.

— Отступили?

— А разве против него устоишь? « Чемоданами « кроет да кроет... А наших — одна цепочка. Третья батарея и затворы унести не успела. Четыре орудия «ему» достались.

— Ну, конечно, — запальчиво кричит Базунов. — Я говорил, что эти мерзавцы перебросят сюда пять корпусов и зайдут в тыл нашей армии. Там, на флангах, — как хочешь, а лоб должен быть крепкий как камень. Оставили один жалкий корпус — и дерись, как хочешь.

— Вон и Болконский едет...

У Болконского совершенно растерянное лицо.

— Ну что?

— Доблестно отступаем.

— Есть приказ отступать?

— Нет, пока наступаем в паническом бегстве.

— Да говорите толком. В чем дело?

— Табак... Приехал в штаб корпуса, а командира корпуса нет.

— Убит?

— А черт его знает. Ни живого, ни мёртвого нет. Сместили.

— За что?

— За кромцев.

— Кромский полк разгромили?

— Не его, а окопы. Забросали тяжёлыми снарядами, в пыль превратили. Солдаты бросились наутёк. Только в Рыглицах опомнились. Ну, командира корпуса по шеям...

— Ас патронами как?

— Не знаю. Там такой кавардак... Говорят о каких-то подкреплениях. Говорят, «дикая» дивизия сюда идёт или какой-то сибирский корпус. А от прапорщика Левицкого из головного эшелона вот какое донесение: «Против десятого корпуса — дела хороши, против нашего — неважные. Говорят, пришла на помощь какая-то стрелковая дивизия. Огонь сейчас гораздо слабее, чем вчера. Тухов занят противником. Мост нами сожжён. Больше ничего не знаю, кроме того что головному парку страшно далеко ехать за снарядами, которых ни в среднем, ни в тыловом, ни в местном парке нет».

— Это черт знает что! — вспыхивает Базунов. — Поеду к инспектору артиллерии с докладом. Кубицкий! Вели закладывать лошадей.

Из первого парка приехал прапорщик Виляновский.

— За патронами. Начальник дивизии требует: присылайте патроны на рысях. А где я ему возьму? Приехал к командиру бригады: пускай научит, как быть?

— Командира бригады нет. Он поехал к инспектору артиллерии как раз за тем же, за чем вы приехали к нему.

В двенадцать часов вернулся адъютант Медлявский из казначейства.

— Денег нет, — объявил он сразу. — В казначействе застал только делопута[31]. Все поспешно укладываются. Говорят, получен приказ об отступлении...

— В комнату торопливо вошёл Базунов и бросил денщикам на ходу:

— Немедленно обедать! Не позже как через час выступаем.

— Куда? — спросил Старосельский.

— В Домбе, по дороге на Сандомир.

— Почему?

— Не знаю. Пришёл к инспектору артиллерии, спрашиваю: где брать снаряды? «Снаряды? — улыбается он. — Фьють!..» Свистнул весьма выразительно и говорит: «Внушите командирам ваших парков, чтобы они поменьше горячились, и прочитайте-ка лучше диспозицию». Прочитал я диспозицию и ничего больше не сказал. Написал сам себе предписание, дал инспектору артиллерии подмахнуть — и скорей сюда... В корпусе, доложу я вам, форменный сумасшедший дом: торопятся, суетятся, ругаются, что-то кричат, что-то друг другу растолковывают, и все ни черта не понимают... Одним словом, отходим сразу за пятьдесят вёрст — на станцию Мелец.

— Да в чем же дело?

— Говорю вам: никто ничего не говорит и никто ничего не знает. Может быть, какой-нибудь хитрый план, а может быть — просто очищаем Галицию. Велено при отходе уничтожать мосты и портить дороги. В Домбе приказано собраться шести паркам. Уходит весь девятый корпус.

Но, говорят, уходит, чтобы очистить место для шестого сибирского корпуса.

— Позвольте, тогда к чему же взрывать мосты и портить дороги?

— Кто его знает? Манёвр?.. Чтобы заманить немцев в мешок между двух корпусов — между сибирским и двадцать первым, который тоже, по слухам, сюда идёт...

— Ох, не люблю я таких манёвров, — поскрёб в затылке прапорщик Кузнецов.

19 апреля. Дует сильный холодный ветер. На много вёрст по шоссе растянулись обозы, парки, пешие дружины, понтонёры, сапёры, телефонисты. И опять обозы, парки, двуколки и десятки тысяч людей, одетых в кожухи и шинели. Гул орудий сливается и временами совершенно тонет в скрипе и грохоте колёс по шоссе. Пыхтящие тракторы свирепо режут толпу. Лошади пугливо прядают ушами, храпя, становятся на дыбы. Людские голоса и конское ржанье превращают всю эту катящуюся лавину в одно гигантское тело с железной гортанью и разгорячённой бешеной кровью. Отжимая бесконечную вереницу тел и возов к самой обочине, мчатся с треском и рёвом грузовики, автомобили и мотоциклетки. Навстречу нам попадаются обозы с хлебом и сеном, гурты скота. Никто не знает, куда они едут, зачем. Дикие, свирепые крики, толкотня и долгий затор. Два встречных потока из ног, колёс и хвостов наседают, лезут, прут и упрямо стоят на месте друг против друга, как сцепившиеся рогами быки. Это солдаты 13-й бригады и сибирские стрелки, только что высадившиеся в Дембице и идущие туда, где так грозно рычат германские пушки.