Владислав Ельников - Рубежи Новороссии

Где-то к середине дня делаю небольшой привал. Сажусь на пень, достаю свои нехитрые припасы: хлеб, вареные яйца. В те годы ещё не было такого жуткого нашествия полимерной пленки какое мы переживаем сейчас, но и тогда я строго-настрого запрещал себе мусорить в лесу, унося с собой всё, что плохо разлагается естественным путем. Однако скорлупу от съеденных яиц я со спокойной совестью бросил на землю у послужившего мне креслом пня, и отправился далее в свой лесной поход, продолжая его все тем же вольным образом, каким шёл и ранее. Стоял тихий осенний день, по-пушкински восторженный, и только серое небо хмурилось и вздыхало, пряча за беспокойными серыми облаками солнце.

Вот уже отяжелели мои корзины, заполненные веселым сбором грибного разнообразия. Тут и крепыши-боровики, и желтенькие лисички, и милые подберезовики, и красавцы подосиновики, охряно-желтые моховики и светло-зелёные бархатистые шляпки моховиков зеленых. Каштановым цветом верха и желто-зелёной губкой низа шляпки выглядывают среди них польские белые грибы, почему-то до сих пор не имеющие у нас своего народного названия. Всем хорош этот грибок: и растёт он дружными ватагами, и выбирает себе чистый сосновый бор, без травы и коряжника, без еловой частели и непролазных зарослей крушины. Никакой особой обработки он не требует, пригоден для всех видов приготовления, отлично идёт в заготовки: его можно сушить и мариновать. Лишь размером да толщиной ножки он уступает нашему обычному белому боровику, но почему же у такого хорошего гриба нет простого народного имени? Я много раздумывал над этим странным обстоятельством, читал книги, спрашивал других грибников, иногда даже разыгрывая их: мол, вот нашел я тут какие-то неплохие с виду грибы, а как они называются, — не знаю… Но все говорили мне одно: «польский белый».

Уйййййй… как-то совсем не по душе мне это название. Отдает оно какой-то бездушной номенклатурой, никак не вяжущейся с образом самого гриба. Вдобавок ещё и состоит-то оно из двух слов, что очень неудобно, а если выговаривать полностью, то получится «польский белый гриб». Это уже совсем никуда не годится.

В конце концов решил я сам попробовать придумать этому грибу название. Долго мучился в поиске, но в итоге понял, что взялся за непосильную задачу. Дело было совсем плохо, но тут ко мне на помощь пришли… немцы!

Как-то раз мне в руки попала изданная в последние годы существования ГДР книжка «ташенбух фюр пильцфройнде», то есть карманный справочник грибника-любителя. В ней этот замечательный грибок имел название мароненрёрлинг, то есть трубчатый гриб марон. Марон. Отлично! Коротко, удобосказуемо и вполне благозвучно, хотя и не по-русски. С тех пор я стал звать польские белые грибы на немецкий манер, — маронами, что в переводе на русский означает плод каштана. Действительно, разбросанные по зеленому мху коричневые шляпки молодых марончиков и в самом деле весьма похожи на орехи конского каштана со снятой с них зеленой кожурой.

То немцы, то поляки… всё-таки странно как-то. Русские всегда были первыми среди всех других народов по части знания грибов, любовь к грибам впечатана в глубины нашей родовой памяти, а тут — на тебе! Как и чем объяснить такую несуразицу?

Наверное, споры этих маронов занесли в наши леса на своих сапогах немецкие солдаты во время мировых войн, после чего марон и распространился по нашим сосновым борам.

Войны, войны… солдатам приходилось быть и в таком же вот глухом лесу, что окружает меня сейчас. Наверняка были случаи, когда кто-то в таком лесу отставал, терялся или оставался намеренно для выполнения особого задания. Выпади такое испытание на мою долю — как повел бы я себя? Наверное, справился бы вполне. Для меня лес — что родной дом, я совершенно спокойно ночую в нём в одиночку без спальников, одеял и палаток, я целый день брожу по нему, наматывая с тяжеленными корзинами десятки вёрст, я ничуть не боюсь заблудиться, я издали отлично чую любого идущего по лесу человека, я легко могу затаиться, я… я… я…

Вот и окажись я солдатом, шёл бы так же спокойно по лесу, только вместо корзины клал бы грибы в каску. Размышляя таким наивным образом, я всё шёл и шёл, то отклоняясь в одну сторону чтобы обойти валежник, то уходя в другую сторону от выскиря — упавшего дерева, корни которого вырвались вместе с землей, образовав что-то вроде огромного плоского щита. Говорят, в войну за такими выскирями удобно прятались партизаны…

День уже клонился к вечеру и пора было выбираться к железной дороге, чтобы затем пройти по ней до ближайшей станции. Ну что ж, пора так пора. Мне надо идти вот в этом направлении и через пару-тройку километров я увижу сереющее сквозь заросли железнодорожное полотно. Беру нужное направление, иду, и вместо железной дороги выхожу к пню с валяющейся подле него яичной скорлупой….

Вот это да! Да я ж был тут едва ли не полдня назад, да я ж с тех пор должен был уйти отсюда за десяток километров, да я ж всё это время шёл, не сделав ни одного привала! Шёл и шёл, шёл в полной уверенности, что двигаюсь поступательно в нужном направлении, а на деле оказалось, что я описал огромный круг и вышел к месту своего привала.

Опешив поначалу от такой неожиданности, я вспомнил многократно слышанные мной рассказы об этом явлении, и понял, что на этот раз столкнулся с ним сам. В голове завертелся вихрь мыслей, думалось много всякого разного: здесь и нечистая сила, и попытки атеистической науки объяснить случившееся разной длиной шага правой и левой ноги, и прочие, свойственные подобным случаям, метания разума. Надо сказать, что в то время я был ещё очень далек от православной веры, но при этом не разделял и взглядов вульгарного материализма, твёрдо веря в наличие иных миров, измерений, сущностей. Каких именно? Этого я не знал, но лес в те времена казался мне каким-то нерукотворным храмом природы, полным всевозможных тайн и загадок. Наверное, тогда я бы ничуть не удивился Лешему или бабе Яге, выйди они навстречу из еловой чащи или зарослей крушины. Наверное, поэтому же я совершенно спокойно ночевал в лесу в одиночку, не испытывая и тени страха, ведь страх порождается неизвестностью. Ночью или в сумерках наше зрение перестает чётко различать предметы, отчего высокий пень начинает казаться затаившимся человеком, груда хвороста — зверем, а непроглядные заросли в которых может затаиться враг наша родовая память воспринимает как несомненный источник угрозы. Отсюда в душе рождается сначала напряжение, а за напряжением следует страх. У страха же глаза велики, и вот вам уже мерещатся мелькающие вокруг вас тени, чьи-то крадущиеся сзади шаги, следящие за вами из-за деревьев злые глаза. Даже зная наперед об этих обманах восприятия, вы не сможете ни убедить себя в отсутствии опасности, ни успокоить себя рассудочными доводами, какими бы правильными и обоснованными они не были. В ночном лесу вас всё равно будет душить страх.

Совсем иначе было со мной. В те годы я верил, что лес полон каких-то сущностей из инобытия, получивших в народных сказках наименования Лешего, бабы Яги, старичка-лесовичка и прочей лесной нечисти. Но я очень любил лес, поэтому эти сущности представлялись мне совершенно неопасными и беззлобными, скорее даже расположенными ко мне, хотя и без особой радости и гостеприимства. В таком случае, чего мне бояться? Дикие звери сами боятся человека и обходят его за версту, это я знал хорошо и давно. Опасны лишь волки зимой или встреча зверей со своими детенышами, при которой звери могут кинуться на их защиту. Но сейчас в лесу стояла осень, потомство диких зверей к этому времени уже подросло и окрепло, поэтому я чувствовал себя в полной безопасности.

Подивившись случившемуся, я вновь тронулся в путь, немного даже радуясь столь забавному происшествию. Надо же! Широко известное явление приключилось наконец-то и со мной, причем случилось оно не взирая на моё неплохое знание леса, в котором я ночевал и по которому бродил уже не первое лето. Теперь будет что рассказать знакомым и друзьям — сам Леший водил меня кругами по своему огромному лесу!

Будучи в таком приподнятом расположении духа, я бодро шагал вперёд. Великолепный светлый сосновый бор сменялся местами то белым березняком, то тёмным ельником, то смешанным лесом с зарослями можжевельника и крушины. Мой путь часто преграждал и валежник, и еловая частель — многочисленные молодые ёлочки высотой с рост человека, плотно стоящие сплошной зеленой стеной. Продираться сквозь такую частель было трудно, ветки больно хлестали по лицу и рукам, норовили выколоть глаза, путались в ногах, цеплялись за обе корзины которые я нёс на согнутых в локтях руках. Чтобы преодолеть эти заросли, я разворачивался к ним спиной, да так и шёл задом на перед, пока не выходил из частели в более разреженный лес. Пробираясь по лесным зарослям, сворачивая то вправо то влево, обходя стороной непролазный бурелом, я хорошо видел, насколько несостоятельно распространённое объяснение этого явления разной длиной шага правой и левой ног. Такое объяснение могло бы быть вероятным, двигайся я по совершенно ровной поверхности без малейших помех, но в лесу об этом не могло быть и речи.