Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

«Получили ли вы снаряды и сколько? По новому распоряжению из штаба корпуса вы откомандировываетесь в состав 9-го корпуса и поступаете в распоряжение командира 70-й парковой артиллерийской бригады. Отправляйтесь немедленно в Белгорай и узнайте от командира 70-й парковой бригады, какие имеются у него распоряжения относительно вас».

— Вы, господа, понимаете что-нибудь? — изумлённо пожал плечами Базунов. — Может быть, вы, поручик, разъясните мне, в чем дело?

— Я ничего не знаю, — ответил поручик Хрусталёв. — Вчера в управлении вашей бригады была получена телеграмма, что по приказанию из штаба третьей армии мой парк прикомандировывается к Кавказскому корпусу. А сегодня на рассвете приказание это было изменено, и мне было объявлено, что парк мой прикомандировывается к девятому корпусу и поступает в ваше распоряжение.

— А снаряды у вас есть?

— Никак нет. Всего шестьдесят гранат и сто пятьдесят тысяч ружейных патронов.

— Значит, парк не полный?

— Куда там? У нас во всей бригаде полного парка не наберётся.

— А у меня имеется распоряжение получить у вас полный парк, перевезти его в Янов и сдать пятой парковой бригаде.

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами поручик. — Ведь от нас в Янов рукой подать. Проще было бы прямо направить меня в Янов.

— Вот то-то и оно! И я ничего не понимаю. Главное, что вся эта переброска не имеет ни малейшего смысла, потому что снарядов у вас нет. А я уже распорядился выслать сюда сводный отряд из двух моих тыловых парков для перевозки ваших снарядов в Янов. Теперь надо отправить ординарца с приказанием вернуться сводному парку в Домбровицу и там дожидаться новых распоряжений. Придётся экстренно послать ординарца с запросом к инспектору артиллерии. Это затянется до завтрашнего вечера.

— Я готов ждать хоть целый месяц, — говорит Хрусталёв, — но что мне делать с людьми? Как прокормлю я лошадей?

— Вам что сказано? — в сотый раз переспрашивают поручика.

— Мне приказано перейти в распоряжение семидесятой парковой бригады. Откомандировывается не головной, а тыловой парк — вместе со всеми людьми, лошадьми, прапорщиками и двумя младшими врачами — медицинским и ветеринарным. Дальнейшее распоряжение получить от вас, полковник.

— Но мне ничего не приказано, кроме того, чтобы снаряды из вашего парка перевезти в Янов и передать пятой парковой бригаде. Других предписаний у меня нет.

— Позвольте, полковник. Как же быть? У меня на руках четыреста нижних чинов, триста лошадей и шесть офицеров. Ни денег, ни фуража, ни провианта у меня нет. Этапный комендант от меня отказывается, потому что я командирован к вам. Вы меня принять не хотите. Где же мне довольствоваться? Я ведь не самостоятельная единица... Придётся заниматься грабежом.

— Не советую, — говорит сквозь зубы Базунов. — В случае жалоб со стороны населения я вас предам суду.

— Тогда зачисляйте меня хотя бы на временное довольствие. Вы сами понимаете, что это — единственный логический выход.

— Ваше кормление обойдётся мне в день не меньше как по четыреста рублей. Не могу же я отдавать такие рискованные распоряжения на основании каких-то неясных догадок. Я должен подождать ответа из штаба корпуса.

— А пока?.. Пока, что мне делать?

— Пока?.. Будем пока смотреть сквозь пальцы. Я — на вас, вы — на прапорщиков, прапорщики — на взводных, взводные — на нижних чинов. Тогда все как-нибудь устроится... Кстати, в каком положении сейчас ваша артиллерийская бригада?

— Одна батарея была захвачена в плен. Из остальных орудий восемь было подбито, штук шесть износилось. В Ржешове их кое-как починили. И теперь на позиции две наших батареи.

— Так что от бригады осталось меньше половины?

— Да, одна треть. На нашем участке огонь германской артиллерии достиг ужасающей силы: шестидесятипудовые снаряды лились дождём...

— А штыков сколько?

— После боя от всей дивизии осталось полторы тысячи. Когда перешли через Сан, подтянулось ещё две тысячи.

— И это все?

— Да. В нашей дивизии из четырёх полков — Холмского, Красноставского, Луковского и Седлецкого, — то есть из шестнадцати тысяч штыков, уцелело не больше четырёх тысяч.

— Долго вы оставались под огнём?

— Трое суток. Бой начался на рассвете 19 апреля, а уже к трём часам дня три батареи должны были уйти с позиции. Из трёх остальных стреляла только одна, потому что прекратился подвоз снарядов.

— Снаряды иссякли?

-Да.

— А в соседних дивизиях?

— В шестьдесят третьей дивизии было ещё хуже. Эта дивизия была разбита под Праснышем и пополнена ополченцами. До января её ничему не обучали. Потом переправили в Галицию. Винтовки дали только за две недели до боя... То же и восемьдесят первая дивизия. Она стояла под Перемышлем и оттуда сразу переброшена была в Мезо-Лаборч...

— А у нас писали, — говорит адъютант, — что восемьдесят первая дивизия...

— Ну, знаете! — раздражённо перебивает Хрусталёв. — Читал я то, что пишут в газетах и донесениях, и видел то, что происходит на деле... Отошли на заранее укреплённые позиции — писали о нас. А подошли мы к Вислоке, там не только позиций — хотя бы пол-аршина проволоки было. Когда мы уже были на Сане, вспомнили проволоку прислать. И что же? Вся она, конечно, германцам досталась...

— Что же мы — готтентоты какие по сравнению с Европой? — спрашивает адъютант.

— Мне кажется, что халатны мы больше оттого, что видим бесцельность нашей работы. Вот возьмём сегодняшний случай. На рассвете получили мы телеграмму. С четырёх часов бьёмся, волнуемся, тащимся по пескам, а толку никакого. Мы ругаем Мусселиуса, Мусселиус ругает инспектора артиллерии, инспектор, в свою очередь, ругает ещё кого-то. Каждый рад бы сделать как можно лучше, да вся машина ни к черту...

Вы думаете, артиллерия нас не ругает? Наверное, по сту раз на день повторяет: «Черт бы их взял, этих парковых бездельников! Сидят себе в Белгорае, снарядов не возят, а мы тут пропадай из-за них». А пехота ругает артиллерию. Я сам слыхал, как пехотные офицеры прохаживались по адресу артиллеристов: «Белоручки проклятые! Выпустят пятнадцать снарядов — и снимаются с позиции. Вот и вся подготовка артиллерийская».

— Но ведь кто-то же продаёт? — горячится доктор Костров. — Где-то сидят же ещё Мясоедовы... Отчего нет винтовок у ополченцев? Ведь это — не пушки. За десять месяцев ружья можно бы заготовить!

— Не успеваем. Не по плечу нам размах войны. Ружейных заводов мало. Каждый день мы теряем на поле сражения десять тысяч винтовок. В месяц около трехсот тысяч ружей. А все наши оружейные заводы в месяц изготавливают пятьдесят пять тысяч винтовок. Значит, ежемесячно количество наших штыков уменьшается на двести сорок пять тысяч. То же с артиллерийскими снарядами. При максимальной продукции мы вырабатываем пятнадцать тысяч снарядов в месяц, а расходов — втрое, вчетверо больше.

Поздно вечером получена телеграмма от инспектора артиллерии: «Немедленно откомандируйте 61-й парк по месту службы. Телеграфируйте, получен ли вами полный парк артиллерийских снарядов от ю-го корпуса. Инспектор артиллерии 9-го корпуса Клейненберг».

— Вот кабак! — всплеснул руками Базунов. — Ну, что с ними делать?..

Бумажные фокусы продолжаются. Ночью получено донесение от поручика Хрусталёва: «По возвращении к себе в парк застал предписание от командира своей бригады: «Немедленно с получением сего переходите в Белгорай и поступайте в подчинение командира 70-й парковой бригады. Со мной поддерживайте непрерывную связь через головной парк, стоящий в селе Марковичи, урочище Танев. Командировка ваша временная — впредь до изменения обстановки и потребности в вашем парке».

В два часа ночи 61-й парк прислал новое сообщение: «Парк не прикомандировывается к 70-й бригаде, а лишь должен передавать в ваше распоряжение свои снаряды. А так как снарядов у него нет, то парк уходит по предписанию инспектора артиллерии в Янов, где снарядов заведомо не имеется».

В три часа ночи нас снова разбудили: приехал 31-й парк ю-го корпуса с предписанием поступить в распоряжение 70-й парковой бригады.

— А снаряды вы привезли? — спросил Базунов.

— Никак нет. Ни одного снаряда.

— Кубицкий! — бешено заорал Базунов. — Вели седлать лошадей. Немедленно еду к этому прохвосту, потребую, чтобы его разбудили, и докажу ему, этому Клейненбергу, что один из нас слабоумный!..

...Отрадная теплота и сокрушительная уверенность снова разлились по сердцам наших оптимистов. Они снова рассматривают в увеличительное стекло наши военные возможности (а немецкие — в уменьшительное) и снова грозят погибелью всему тевтонскому миру:

— Всыпем немчику!.. Теперь он запляшет!..

Источник этой блаженной уверенности — в небывалом в летописях нашей дивизии торжестве: неожиданно из Холма в Белгорай доставлено 1200 шрапнелей, из коих на долю нашей бригады досталось 600 штук.