Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Принято двести шестнадцать человек, — докладывает фельдшер.

Я торопливо обхожу обречённых, которые смотрят с пугливой мольбой в человеческие глаза, чтобы подольше не умирать. Отбрасываю в сторону ещё тёплые трупы. Хочу спасти от смерти как можно больше. Раздирающие душу рыдания подстёгивают, как кнут. Но через час, через два, через три я тупею, как надорвавшаяся лошадь. Раненые сами приходят на помощь:

— Товарищи, подсобите!

Есть на войне у раненых какая-то дружная и цепкая стойкость — в отличие от здоровых. В бой идут в одиночку, рассыпным строем. Раненые, выброшенные из строя, сразу смыкаются в какое-то спаянное ранами братство. Бледные, с ввалившимися глазами, они видят только друг друга. Измученные, истекающие кровью, они тянутся из последних сил, чтобы не отставать от своей колонны. И, насколько им позволяют раны, помогают один другому.

Среди лежащих без движения раненых некоторые вдруг поднимаются и начинают нам помогать. Понемногу ощущение смерти и выражение смертного испуга в глазах исчезает. Раненых охватывает прилив оживлённой говорливости. Они вспоминают пережитые страхи. Вспоминают картины боя. И в серых обмызганных пехотинцах, с оборванными, болтающимися огрызками мяса на теле, воскресает вновь человек. Они критикуют открыто и беспощадно. За право суровой критики они щедро заплатили собственной кровью.

— Крепко наседает, проклятый! Как-то у него отовсюду огонь...

— И пулемётов гибель... Трещат-трещат. И пули почти наголо разрывные.

— От штыкового бою отказывается. Удирает.

— Страшно? — задаю я вопрос.

— У нас орудия горные. Какая от них польза... И десятки голосов отвечают мне с разных сторон:

— И на страх не берет...

— Рычишь по-зверьи. Да зубами выплясываешь...

— У других глаза, как колеса, повыкатились...

— К стенке прижучился, тело стянул в комочек, а душа по-пёсьи скулит...

— Орать — до того орёшь, ровно пушки криком осилить хочешь..

— Лежишь, как в могиле. Смерть просишь..

— Дрожмя дрожишь, а убегти не думаешь... И на страх не похоже...

— Вдарило меня, как ножом под ребро. Нутро вывернуло. А страху нет: будто и страх отшибло...

С трудом продолжаю перевязывать. В глазах мутится. От вшей, от запаха пота, от вонючих портянок и липкой крови меня нестерпимо тошнит.

Вечереет. Все так же усиленно грохочут пушки. Понурые, пыльные, усталые, подваливают новые раненые, с такими же землистыми лицами, с таким же едким запахом перепрелой и запёкшейся крови. Весь перрон и весь двор на вокзале и маленький садик за перроном завалены стонущими телами. Воющим мучительным криком перекатывается по земле:

— Ой, поломало меня, перебило всего...

— Исстрадался, как в пекле чёртовом!..

Вместе с солдатами теперь приходят и мужики, жалкие в своём внезапном убожестве погорельцы.

От бесконечного потока людей, рассказов и стонов, от едкой вони и жалоб я убегаю в садик за перроном. Здесь в большинстве — легкораненые. Жуткие крики почти не доносятся сюда. Долго брожу по дорожкам среди нарядных клумб из красных пионов, темно-синих ирисов и пудреных анютиных глазок, затянутых в бархатную амазонку. Потом опускаюсь в изнеможении на землю, смотрю на темнеющее небо и устало прислушиваюсь к беседам.

— Ну и поезд, — говорит насмешливый голос. — У нас в шахтах дорога лучше.

— Без неё ещё хуже, — наставляет другой. — Хоть полегоньку, а переправляют и раненых и пленных.

— Пленных? — насмехается шахтёр. — Немец на такую машину и не сядет. Он на еропланах летать привык...

— Дай ты мне орудию подходящую, я твоего немца живо с ероплана ссажу...

— Тебе все подай... А немца учить не надо, он сам научит. У него, брат, башка — не твоей ровня, без помехи работает...

— Оттого и бьют нас, что понятнее никаких не имеем... Мучительно вслушиваюсь в последний голос. Не то знакомый, не то какой-то странный, неуловимый. И говорит что-то похожее на бред или сказку:

— Того не скажи, того не сделай... Наяву такого не вытерпеть... А то гляжу: что такое?.. Лезет с палатей домовик... Лапой на пол ступает... А лицо — как есть командир... Дай, думаю, штыком ребра пощекочу... Обернулся — домовой. «Ты, — грит, — меня не замай. Ещё твоё время не пришло...» А я своё думаю: дай-ка штыком пырну... Только вижу я: кровища из него рекой льёт...

И — будто во сне — такое видится: пошёл домовик лугом... то собакой прикинется, то словно дымок бежит... Стой, думаю, не уйдёшь... Да за ним, да за ним... Размахнулся да штыком как пырну: пропадай, поганая сила!.. «Аты кто будешь?» — «А, я из ейного штаба...» И бородой — дрыг... Как дрыгнул он бородой, так разом морок и соскочил... Вижу: сидит баба. Титьки, как ведра. Языком кровь лижет... Я — хвать за глотку. Да руками тискать. Да коленкой на грудь...

— Ваше благородие! Ваше благородие! — тормошит меня фельдшер. — Тяжёлых много. Новую партию привели.

— Офицеры что делают? — спрашивает приехавший с донесением ординарец Ковкин.

— Брюхо наживают, — насмешливо отвечает взводный Федосеев.

В том безоружном и бездейственном состоянии, в каком мы находимся сейчас, армия, разумеется, потеряла всякое боевое значение. Пылающие деревни, взорванные мосты, падающие от усталости лошади и плачущие бабы — это все признаки разбойничьей банды, а не воюющей армии. Солдаты с насмешкой считают теперь полки не по штыкам, а по едокам.

— У нас, — посмеиваются они, — теперь за главнокомандующего каптенармус.

Армии нужны залпы, грохотанье пушек, военные операции. Если этого нет, армия начинает отступать, то есть совершает вынужденные походы под давлением неприятеля. Чтобы отступление не сделалось бегством или сплошным погромом, нужна железная энергия командиров и обдуманная тактика штабов. Ни того ни другого у нас нет. Есть только желание генералов сделать вид, что они воюют и выполняют какие-то собственные хитроумные планы. Для этого производятся бесцельные переброски, для этого загоняются ординарцы, для этого устраиваются преступные инсценировки сражений и без конца накапливаются людские резервы. Миллионы штыков, за полным отсутствием патронов, давно превратились в миллионы прожорливых едоков. А толпы новобранцев, дружинников, ополченцев, сотни тысяч рабочих рук все выкачиваются и выкачиваются из недр деревенской России. Колоссальная силища глоток, ног и желудков запружает наши давно обессиленные железные дороги, объедает, как саранча, прифронтовые села и города. Ничему не обученные, ни к чему не пригодные, с палками вместо ружей, они превращаются в мародёров, погромщиков и сами добывают себе и провиант и фураж, по их собственному определению, «за на кулак поглядение». И все это для того, чтобы сделать их игрушкой штабных Неронов, факелом, сожжённым во славу российских генералов. Без плана, без надобности, без всякого смысла десятки тысяч безоружных мужиков швыряются в огненное хайло войны. Во имя наград и карьеры воздымается факел «наступления». Идейная мясоедовщина всех рангов сознательно посылает на убой десятки тысяч «серой скотинки». Госпиталя и приёмные покои наполняются вагонами искалеченного мужичьего мяса. И в результате строго продуманное предательство, оплаченное тысячами солдатских жизней, превращается в жарко-патриотические реляции о двух захваченных пулемётах. А после короткой передышки вся эта мрачная комедия снова разыгрывается как по нотам. Ординарцы на взмыленных лошадях спешно развозят предательские приказы. Генералы строят воинственные рожи и с невозмутимым спокойствием сочиняют фальшивые диспозиции. А разведывательное отделение по твёрдо установившейся практике фронтовых Крушеванов и Пуришкевичей рассылает «секретные» приказы о шлицах иудейского исповедания». Чем меньше снарядов в парках, тем злее начинка антисемитского динамита в штабах. Приказы об отсутствии огнестрельных припасов всегда идут в ногу с приказами о шпионах, изменниках и евреях. Люди, сведущие в этих делах, говорят, что такие приказы заранее изготовляются впрок — на четыре недели вперёд. Сегодняшняя порция «секретных» приказов носит особенно выразительный характер.

№ 1

«Командующий армиями приказал приложить самые тщательные меры к сбору винтовок во время боев.

Запас заручного оружия в армии иссяк, и для вооружения прибывающего безоружного пополнения единственным источником является сбор оружия во время боев.

9-й армейский корпус, от 26 апреля 1915 г.»

А дабы в голову «безоружного пополнения», присылаемого на Фронт с голыми руками, не закрались вредные мысли, дабы ненависти и ярости посылаемых на убой мужиков дано было должное направление, тут же публикуется и приказ.

№2

«Копия с копии. Секретно. В дополнение к приказу от 30 апреля 1915 г. Главный начальник снабжения армии Юго-Западного фронта. 2 мая 1915 г. Г. Люблин. Командующему 3-й армии.