Это все, опять же, не я придумал. Просто обильная цитата из Ожегова. Что касается упомянутого выше Горби, то уместно процитировать Тамару Виркунен, с которой работал в Издательском доме Родионова (она была главредом «Крестьянки»): «Михаил Сергеевич – матерщинник виртуозный». Так это или нет, могут утверждать только люди, достаточно долго проработавшие с ним бок о бок: мат в высоких партийных кабинетах всегда считался, во-первых, признаком некоторой демократичности руководителя, а во-вторых, знаком особого доверия матерящегося к обматеренному. Знаток «опальной словесности» В. Л. Гершуни так описывает не столь уж далекое 20 августа 1991 года, когда «люди с ровным характером в те дни не чувствовали достаточным наш словарный запас и выходили за его пределы, дабы полновесно воздать „этим блядям“», – такими словами закончил свою речь депутат из Петербурга Н. Аржанников на митинге у Белого дома, на который собрались сотни тысяч граждан. И это не единственный пример: вся Пушкинская площадь, узнав по включенному громкоговорителю о конце путча, дружно и долго скандировала: «П. ец, п…ец!!!» Да и люди, которых не заподозришь в низком культурном уровне – Мстислав Ростропович и Елена Боннэр – открыто употребили в дни августовского путча опальную лексику. Кстати, считается, что мат – язык нищеты и отчаяния. Отчаяния – может быть. По свидетельству Льва Скворцова, профессора Литинститута, в 1946 году академик П.Л. Капица в ответ на грубое обращение Берии к физикам, создававшим ядерное оружие, не побоялся вспомнить родственников Лаврентия Павловича по женской линии. Но то, что мат – язык нищеты, вряд ли. Есть немало примеров того, как виртуозно матерятся люди, далекие от этого состояния. Говорят, гениально, как и все, что она делала в жизни и в театре, материлась Фаина Георгиевна Раневская. Знаменитый модельер Слава Зайцев делает это, если так можно выразиться, интеллигентно и изобретательно и вообще относится к мату «очень положительно», считает, что именно эта лексика «помогает жить и точно выразить свою идею людям, которые ее не понимают».
Языки как бы разбегаются во времени. Как и Вселенная. Существовал же когда-то праязык, из которого выросли все романские, германские, славянские и многие другие. Будущее – и это не только мое личное мнение – всегда за разговорной речью! Бесспорно, не всякий может, как Мих. Мих. Жванецкий (в своем «Монологе подрывника»), изящно порадовать зрителя выразительным жестом (паузой), вздохом, грамотно заменяющим некое словцо. Порадовать именно эффектом узнавания. Ведь если бы слушатели сатирика тех самых «блиноподобий» не знали, то и узнавать-то было бы нечего! А стало быть, и радоваться нечему.
Не всякий, повторю, сможет. Некоторым приходится резать вслух. Юлиан Семенов еще в далекие перестроечные времена на страницах газеты «МК» употребил редкое слово «целка». И ничего. Ни стены, ни небеса, ни МГК ВЛКСМ не рухнули. Потому что употреблено было не всуе. Хотя, помню, когда на редколлегии разбирался этот материал, я, процитировав великого писателя, все-таки покраснел… хотя, казалось бы, с чего? Вопрос, дело ясное, риторический.
Еще пример? Легко! Мне, опять же, и в голову не пришло бы винить лидеров «Аквариума», «Алисы» и «Наутилуса» за рок-проброс матерных ударов. Каприз мироздания. В самом деле, разве есть адекватная замена хлесткого термина, скажем, в программной песне Гребенщикова «Электрический пес»:
А те из них, что могли быть как сестры,
Красят лаком рабочую плоскость ногтей
И во всем, что движется, видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.
Крепкие слова оттого и величаются таковыми, что эмоционально окрашены более интенсивно, чем – пусть самая блестящая – лекция. У забористой ругани, конечно, не может быть приоритета, но притворяться, что ее и вовсе не существует, нонсенс. Грубые обозначения, употребление которых ограничено приличиями (ибо находятся в соприкосновении с табуированными действиями сексуального и туалетного планов), отличаются, напоминаю, большой эмоциональной насыщенностью. Что, кстати, и объясняет употребление их в экстремальных ситуациях. Те, кто был в Афгане или Чечне, подтвердят. Сцена скандала, как правило, строится на грубых выражениях, употребление которых впоследствии оправдывается переживаемым аффектом. Этим же объясняется и бурное негодование (по поводу сквернословия) тех, кто следует этим табу. Или необходимым считает, в силу ситуации, сделать вид, что следует. Ведь абсолютно очевидно, что многие из возмущающихся не отказывают себе в удовольствии называть вещи своими именами в быту. Да, Градский матерится. Имеет на это право. Спасибо ему и за это тоже. Кстати, его родные, абсолютно спокойно воспринимая ненорматив Борисыча, сами не злоупотребляют острыми специями русского языка, предпочитая более диетическую манеру общения. Он говорил:
– Дети у меня не ругаются абсолютно. Хотя им разрешено абсолютно все. Я всегда им говорю: «Смотрите, как папа ругается, пусть для вас это будет одним из самых дурных примеров. И если у вас есть протест против ваших родителей, выразите его тем, что не будете делать, как ваш отец». Тут, опять же, важнее всего результат.
Согласно воспоминаниям звукорежиссера Виктора Глазкова в мае этого года в жилье Градского была оборудована мини-студия:
– В квартире появился некоторый монстр, которого он ласково называл «Моя студия». Вот такой расклад: компьютер Pentium 4,1.1 Гб оперативки, стол гранитный, две колонки древних АНеков, колонки Таппоу, стоящие на полу и радующие своей мощностью соседей, а впереди радующий глаза монитор – телевизор 1,5 на 1,5 метра, на расстоянии одного метра, и справа концертный мини-пульт Yamaha! Ни переговорника, ни выхода на подзвучку! А посреди на кресле восседал Мессир, радуя всех пришедших: «Ботинки снимайте…»
* * *
Осенью мы сделали красивую, как я считаю, обложку для журнала Fly&Drive, на которой Маэстро позировал вместе с Музой – Мариной. «Подобложечный» текст сочинила другая Марина, Леско, которая и возглавляла этот журнал для путешественников:
«Александр Борисович объездил вдоль и поперек сначала всю Россию, потом ближнее, а затем дальнее зарубежье, но по-прежнему живет в Москве. Поскольку убежден, что для человека творческого огромное значение имеют корни. На чужеродной почве гений может и утратить свои волшебные качества…
Градский считает, что, когда речь идет о музыке или поэзии, нужно как минимум лет двадцать или тридцать на то, чтобы люди осознали величие содеянного. Впрочем, никто не может знать, с чем человек войдет в вечность. Сам Градский полагает, что его занесут в разряд людей Ренессанса, назначат человеком Возрождения, который умел делать многие вещи: „А иначе куда девать все, что я умею, кроме пения? Сочиняю, пишу стихи, сам играю, сам записываю, сам строю себе дом, сам деньги зарабатываю: никаких администраторов и продюсеров у меня нет и не будет. Концерты свои я сам снимаю и сам монтирую“. Есть, конечно, вещи и объективно рекордные: например, трехоктавный диапазон. Феномен из разряда цирковых подвигов. То, что может удивить.
– На мой взгляд, все состоит из удивления. Кажется, Станиславский сказал когда-то: „Учитесь удивлять“. И главное качество актера – это умение удивлять публику, чтобы она прониклась откровением при общении с ним.
Удивлять Градский и вправду умеет. И не только талантами. Он может, к примеру, сесть и за три дня написать аналитическую записку политического содержания, страниц эдак на десять. Получаются такие вещи у него очень неплохо. Образно и по существу. По стилю эти заметки напоминают статьи Ивана Ильина, а по сути – высказывания героя Французской революции генерала Лафайета. Поскольку свои эссе Александр Борисович почти никому не показывает и публиковать отказывается, возникает законный вопрос: зачем все это? Ответ таков: „Просто так. Игра ума. Зачем ум, если им нельзя поиграть?“ В универсуме Градского горя от ума не бывает, напротив, разум там является источником развлечений. И можно лишь порадоваться, что, путешествуя по жизни, гений готов поделиться с окружающими не только плодами творческой активности, но и побочным, интеллектуальным продуктом».
В рамках проекта «Красивые вечера у Гоголя» в Театре им. Гоголя состоялся творческий вечер Александра Градского. Сцена встречала зрителей серебрящейся на дальнем плане луной, висящими на бельевых прищепках рубашками и газетой, а также рядом спиртовых ламп на авансцене. Поприветствовав публику, Александр Градский бросился в продолжительные размышления о телевидении, о том, нужно ли ему появляться на нем, о далеких деревнях, где люди только с голубого экрана могут узнать, что можно петь чистым, несинтезированным голосом.
– К чему я говорю всю эту чепуху? А к тому, что мне нужно поставить пленку, а я не помню, где она лежит, – заключил музыкант.
