Но сегодня он не взглянул на ряды книг в простых бумажных переплетах При помощи длинной металлической иглы с круглой головкой из красного сургуча он открыл потайной ящик во внутренней стенке шкафа под второй полкой. Там тоже была книга. Синьор Антонио перенес ее на конторку. Книга не походила на бухгалтерскую. Она была переплетена в старинную кордуанскую кожу с глубоким золотым тиснением.
Синьор Антонио отстегнул массивные бронзовые застежки. На пожелтевших страницах несколько поколений Барецци вели запись семейных событий, радостных и скорбных. Здесь правдиво и бесхитростно были изложены происшествия и отмечены события из жизни людей, давно забытых, предков, которых Антонио знал только понаслышке. Здесь был записан и его, синьора Антонио, день рождения, а через несколько страниц и он, оставшись в свою очередь главой семьи, сделал первую собственноручную запись в фамильном журнале — занес в книгу дату смерти своего отца.
Дальнейшие записи касались семейной жизни самого Антонио. Он с радостью заносил на чистые страницы даты появления на свет своих детей. Вот они здесь, все шестеро: Маргерита, Марианна, Джованни, Амалия, Тереза и последний, маленький Деметрио, родившийся десять лет назад. Вот счастливый день свадьбы Маргериты — как недавно это было, всего только четыре года прошло с тех пор! Дальше — рождение первых внуков, детей Маргериты. Синьор Антонио перелистнул страницу. Увы! Недолго пришлось ему радоваться на малюток — их скоро не стало, и он тогда же отметил две траурные даты. Теперь ему оставалось сделать еще одну запись, отметить еще одну дату, такую скорбную, какой в его жизни еще не было. Он тяжело вздохнул. Потом обмакнул перо в чернила и твердой рукой мужественно записал:
«Жертвою страшной и, по всей вероятности, еще не изученной врачами болезни скончалась у меня на руках моя любимая дочь Маргерита, в Милане восемнадцатого июня ровно в полдень, в праздник Тела Господня».
Синьор Антонио отложил перо. В доме было тихо. Даже маленького Деметрио не было слышно. Семья была подавлена горем. Маргерита умерла. Так неожиданно. Четыре дня назад. В Милане. Ровно в полдень.
Синьор Антонио задумался.
В Милане в праздник Тела Господня процессия выходила из собора. Она была величественной и пышной. Она казалась шествием из оперной постановки в театре Ла Скала. Каменные дома обрамляли ее с двух сторон, как театральные кулисы. Собор казался волшебной декорацией, сооружением из туго накрахмаленных кружев.
Здесь, в маленьком провинциальном городке, процессия обычно строилась в церкви Санта Мария дельи Анджели. Дорога вилась среди полей. Малиновый, расшитый золотом балдахин был виден издали. Он плыл над головами идущих, покачиваясь, как лодка на волнах. Под балдахином шел архиепископ, окруженный причтом. А впереди шли маленькие девочки в белых платьях. Среди них была и Гита. Когда процессия проходила мимо дома, синьор Антонио с балкона смотрел на дочь. Гита была необыкновенно серьезна. Она не улыбалась и не оглядывалась по сторонам. Через плечо на шелковой ленте у нее висела корзиночка, наполненная розовыми лепестками и цветами. Надо было усыпать путь, по которому шествовал архиепископ, несущий святые дары. Девочки шли по две в ряд. Они поворачивались одновременно лицом к малиновому балдахину и каждый раз казалось, что из рук у них выпархивают стайки белых и розовых бабочек.
Синьору Антонио думалось, что это было вчера — так ясно стояли перед его глазами и процессия, и его дочурка, его старшая любимая девочка. Он вспомнил еще, как приехавший из Пармы художник громко сказал: «Посмотрите на эту маленькую Марию Магдалину! Что за божественные волосы у ребенка!» Он так и сказал — «божественные волосы». Но и тогда Гита не подняла глаз. Она была поглощена важностью события, в котором принимала участие. Такая она была всегда — самоотверженно серьезная. Все, за что бралась, делала от всего сердца не колеблясь, отдавая себя целиком, без остатка. Такой она была всю жизнь. Всю свою короткую, трагически прерванную жизнь.
Синьор Антонио снова взял гусиное перо. К написанному ранее прибавилась еще одна строка:
«Смерть унесла ее во цвете лет и на вершине счастья, верной подругой превосходнейшего юноши Джузеппе Верди, композитора».
Синьор Антонио вытер глаза. Где это счастье?
А давно ли его разбудил ночью взволнованный голос жены. «Проснись, Тонино, проснись!» — говорила синьора Мария. Она стояла со свечой в руке, и лицо у нее было испуганное. Это случилось вскоре после того, как грабители убили их соседа, богатого купца Исаака Леви. Синьора Мария от страха почти перестала спать и по нескольку раз в ночь обходила дом, проверяя, все ли двери на запоре. «Слушай, Тонино, — говорила Мария, — мы спим и не знаем, что происходит у нас в доме. Я застала Гиту и Джузеппе на балконе. Они говорили о любви — боюсь, не в первый раз. Это надо прекратить, пока не поздно».
Синьор Антонио вспомнил, как он обрадовался тогда. Он ведь никогда не думал о том, чтобы сделать Джузеппе своим зятем. Эта мысль почему-то не приходила ему в голову. Но теперь это показалось ему очень привлекательным. Ему даже показалось странным, что он раньше не подумал об этом. Он всем сердцем привязался к мальчику и был рад, что и Маргерите он полюбился. Он даже засмеялся от удовольствия. А синьора Мария на него напустилась. «Боже мой, что за веселье? Что за радость? Надо подумать о том, как удалить мальчишку, пока об этом еще не говорят в городе. Ни к чему эта любовь привести не может. Он ей не пара». Но Антонио не понимал, почему Джузеппе не пара Гите. А синьора Мария сердилась: «Он сын невежественных крестьян, ты же сам знаешь! Что за родня для нашей девочки! И к тому же он нищий, нищий!»
Тогда синьор Антонио ответил жене, что сочтет за честь, если Джузеппе будет просить у него руки Гиты. Не только потому, что он прекрасный, честный человек, а потому еще, что, здраво рассуждая, он гораздо богаче Гиты. У него огромный талант, а это — капитал. Несомненно, из него выйдет композитор, которым будет гордиться не только родной город, но и вся страна.
В ту ночь у синьора Антонио произошла с женой крупная размолвка. Синьора Мария хваталась за голову, плакала, называла его старым мечтателем, говорила, что он неправ в оценке таланта Джузеппе, что Россини в возрасте Джузеппе был знаменитым маэстро и гремел на всю Италию, а Верди не только никогда не выезжал за пределы их маленького городка, но даже нигде по-настоящему не учился.
На другой день утром синьор Антонио позвал к себе Гиту, сюда, в эту самую комнату. И так же светило солнце, и были закрыты ставни, и в комнате был золотисто-зеленый полумрак. Гита вошла и остановилась у двери — вон там, рядом со старым шкафом. Она была занята чем-то по хозяйству и на ней поверх платья был передник с розовой каймой. А он смотрел на нее и думал о том, как быстро идет время. Давно ли она училась ходить — здесь, у него на глазах. Он сидел у стола, а она озабоченно путешествовала между шкафом и конторкой. И вдруг теряла равновесие, беспомощно хваталась за воздух пухлыми ручонками и шлепалась на пол с громким плачем. А теперь вот уж она стала взрослой, стройной, грациозной девушкой. Она спросила: «Вы звали меня, папа?» И только голос у нее был такой же, как в детстве, высокий и звонкий. Необыкновенно звонкий, как колокольчик.
Он хотел быть строгим, по очень волновался:
— Гита, мама мне сказала про тебя и про Джузеппе. Это правда?
Она ответила:
— Да, папа. Я его невеста.
И когда он, озадаченный, спросил — Давно ли? Она ответила:
— Да, папа. Уже три года.
И он подумал: всегда ли это бывает, что родители так мало знают своих детей? Три года — значит, когда они с Джузеппе сговорились, ей еще не было пятнадцати лет. Он подумал еще, что сердце девушки — загадка. Откуда у этой кроткой, всегда беспрекословно послушной девочки нашлась смелость распорядиться собой так свободно, никого не спросив, ни с кем не посоветовавшись? И откуда нашлась у нее выдержка, чтобы три года скрывать от всех свое чувство?
А потом он вызвал Джузеппе, сюда же, в эту комнату. И синьор Антонио вспомнил, что Джузеппе не остановился у двери, а прошагал до самой конторки, и он смотрел на отца Маргериты так смело, и в нем чувствовалась такая уверенность, такое сознание собственного достоинства, что синьор Антонио не смог задать ему ни одного вопроса. Он сказал только:
— Хорошо. Пусть будет так. Я в тебя верю. Я верю в твой талант. Ты заслуживаешь большего, чем обрабатывать землю или торговать солью. Тебе надо учиться. Ты поедешь в Милан, в консерваторию. Мы выхлопочем тебе городскую стипендию. Остальное доплачу я сам, из своих средств.
Джузеппе вспыхнул и сказал тихо:
— Вы не пожалеете об этом. Я вам все верну…
Синьор Антонио плакал. Слезы текли по его щекам. Ну что же, потом все сложилось не совсем так, как он надеялся, не так, как они все думали. Много горя и разочарований пришлось пережить. Очень много таланта и мужества понадобилось, чтобы все превозмочь. Но все же первая опера Джузеппе «Оберто» была поставлена в Ла Скала и прошла с успехом. Впереди предстояли лучшие дни. Антонио думал еще порадоваться на счастье детей. И вдруг — катастрофа! Пресечена молодая жизнь. Бессмысленно! Жестоко!
