отвечала так долго, что я перестал бороться со слабостью и плюхнулся на ступеньку.
Наконец Муза ответила. Она была наполовину рассержена, наполовину испугана:
— Что случилось? Ты знаешь, сколько сейчас времени? А хорошо бы знать! Половина четвертого. Так что стряслось?
— У тебя все в порядке?
— Нет. Ты меня разбудил! Что на тебя нашло?
— Да так, показалось, что с тобой что-то случилось.
— Глупый какой! Что со мной может случиться? Спи давай, завтра поговорим. Пока-пока!
Уфф…
Я с пятой попытки попал в замочную скважину, не раздеваясь рухнул на диван и заснул сном Наполеона после Ватерлоо…
Вибрация в кармане выволокла меня из небытия. В комнате стоял жаркий солнечный день, и я ощущал себя потным и слипшимся.
Звонила Муза.
— Так зачем ты мне ночью звонил?
— Мне показалось, что с тобой что-то случилось.
— Ты как в воду глядел. Какая-то гнида накатала донос на мой проект. Дискредитация, скрепы — весь набор. Я уже запостила это в фейсбуке. И знаешь, кто первым откликнулся? Твой Феликс. Предлагает развернуть кампанию в интернете, провести пикеты, привлечь иностранных корреспондентов…
— Понятно. Чем больше нас тут перебьют, тем больше для него материала.
— Но я подозреваю, что тут дело еще и в деньгах. Это же больше сорока миллионов.
— Ну его тогда на фиг. У нас за идеи давно не убивают, а за бабки… Плюнь, забудь. Мы что-нибудь другое придумаем.
— Нет, я так легко не сдамся. Мне Феликс обещал информационную поддержку.
— Умоляю, держись от него подальше! Когда вы всё это успели нагородить?
— Целый день этим занимаемся.
Батюшки, так сколько же я проспал? Оказалось, ровно сутки.
Господи, вот свалился на мою голову наследник белогвардейцев и чекистов! Грохнуть его, что ли?
Или донос написать? Знать бы только, что писать и кому…
Но страха я больше не испытывал, для страха не оставалось сил.
Отстояв под холодным душем до трясучки, я поплелся наверх. Маленькая железная дверь в стене была на месте, но на ней висел заржавленный амбарный замок. А мой ключ не подошел даже к чердачной решетке.
Трясучка, несмотря на жару, почему-то не проходила — видимо, страх за Музу все-таки где-то угнездился. Даже кашлять хотелось, хоть я и сдерживался, не видя для этого достаточных температурных причин. Я через силу проглотил полчашки горького растворимого кофе (заныл желудок) и открыл электронную почту.
«Здравствуй, отец».
Господи, это еще кто?..
«Это Андрей. Твой сын. Мать не хотела мне давать твой адрес, но уступила, когда поняла, что мои слова о самоубийстве не пустые слова. Утопающие хватаются за соломинку, и я тоже хватаюсь за глупую надежду, будто отцы, полжизни прожившие при совке, нас могут чему-то научить. Хотя мы, первое непоротое поколение, сами могли бы их поучить чувству собственного достоинства. Умом я понимаю, что нам не прийти к свободе, пока не вымрут последние советские рабы, но мне уж очень не хочется умирать самому. А мне будет незачем жить, если сатрапы убьют моего кумира и любовника, которого только что приговорили к четырем годам заключения за драку с полицией. Я сам не обладаю таким бесстрашием и потому всегда отделывался несколькими днями ареста и штрафами. А он по-настоящему опасен для режима, и его наверняка уничтожат, чтобы запугать остальных.
Скажи мне как сыну, что ты об этом думаешь. Назови хотя бы одну причину, зачем мне жить, если его убьют.
Я сейчас гуляю по Петербургу и время от времени возвращаюсь к Малой Конюшенной, на которую выходит твой дом. Если у тебя будет время и желание, назначь мне время и место, чтобы мы могли поговорить. Я получу твое письмо на телефон».
Я уже смирился с тем, что мне предстоит теперь жить внутри бреда, и ответил ему так буднично, как будто получил новогоднее поздравление:
«Дорогой Андрей, я буду очень рад тебя увидеть и предлагаю встретиться через полчаса на Малой Конюшенной у памятнику Никите Михалкову — так народ прозвал памятник городовому. Это противоположный конец от памятника Гоголю. Надеюсь, у нас будет время все обсудить подробно, но я сразу могу сказать, что ты должен освободиться от рабской склонности считать свою жизнь менее ценной, чем чья-то чужая. Ты для меня в триллион раз важнее, чем твой друг, и постарайся поверить моей оценке, если твоя самооценка так занижена.
А причина жить у всех одна — любовь к жизни. Хотя мы любим не жизнь вообще, а какие-то конкретные ее явления. Постарайся вспомнить все, что ты любишь, что доставляет тебе радость.
Если будешь опаздывать, не беда, я тебя дождусь».
Я чувствовал, что пишу слишком сухо, но пылкие чувства мне взять было неоткуда: в глубине души я не верил, что все это происходит на самом деле. И я постарался пропустить мимо глаз даже и среди бреда дернувшее меня слово «любовник» — я сделал вид, будто для нас, передовых, это дело самое обычное. Неужели мамино увлечение вагинальной поэзией так его переориентировало? Но кашлять мне захотелось еще сильнее, от смущения у меня это бывает. А тут, похоже, возродился вчерашний зуд.
Над Малой Конюшенной меж фонарями был растянут баннер: «Сколько должно умереть, чтобы вы привились?». Но городовой не замечал ни баннера, ни меня. Тем более что я пару недель назад хоть и с трудом, но дозвонился до прививочной очереди и один раз уже привился. Перед прививкой полагалось заполнить какие-то бумаги, а стол в коридоре был один, и его захватил седой высохший мужик, рычавший на каждого, кто тоже пытался подсесть к столу. Грошовой опасности было достаточно, чтобы цепной пес превратился в волка.
Близ городового никого не было, и я постарался собраться с мыслями: все-таки впервые в жизни от меня требовалось отцовское напутствие. И мне открылось, что у меня нет никаких убеждений. Убеждения нужны, чтобы убеждать других, а я никогда не хотел никого убеждать — только понимать. И делать только то, что сам считаю нужным. При «совке» меня все время загоняли в строй и этим научили ненавидеть любой строй. Пожалуй, это и есть единственное мое отцовское напутствие: никогда и ни с кем не шагать в едином строю.
И еще никогда не участвовать в собачьей драке за кровавую требуху. А любая драка — это драка за требуху, ничто человеческое не требует драки. Но если ее все-таки начать, она всех превратит в псов. Которых рано или поздно одолеют волки.
Я выделил Андрюшку из редких прохожих еще от бронзового Гоголя. Не отцовским чутьем, а здравым смыслом: все куда-то шли, а он брел, не
