Но почему же тогда, вырываясь на несколько часов в какой-нибудь пригородный лесок о трех соснах, он впопыхах ломает первую подвернувшуюся под руку хворостину, и вот, глядишь, уже смастерил нечто наподобие костра, чиркает спичкой, счастливо ухмыляясь и напрочь забыв, что всего в ста метрах отсюда читал он предупреждающее: «Берегите лес от пожара»?
Говорят, что нынешние лесники главным своим врагом считают не порубщиков, а горожан, любителей подышать природным дымком. Но как же не посочувствовать и последним! Ведь разведение лесных костров для них чаще всего не причуда, а стремление утолить неумирающую жажду общения с живым огнем; тут заявляют о себе упорные гены из самых архаических пластов людского опыта. Заявляют робко и подчас невпопад, потому что ощущение причастности к древнему делу горчит зыбкостью и неполнотой: еще несколько часов, еще час — и нужно возвращаться от прекрасной этой полуигр"ы, от праздничного и почти священного ритуала к трезвой действительности включателей и конфорок.
Впрочем, можно и не выезжать никуда, а, сидя в городской квартире, зажечь вечером пахучую свечу (в каждом доме теперь есть свеча), зажечь и смотреть без устали на гибкое и острое тельце пламени, на его упорное сопротивление сквознячку, громаде тьмы, выросшей во все стороны подобием необжитой ночи. Огонек ведет свою речь, печальную и чистую, о чем-то просит, про что-то напоминает. Разве это не образ, не отблеск все того же домашнего очага?..
Но есть и иные напоминания. Они — в реальности угловатых, тяжеловесных вещей, не спешащих умереть.
Тандыр — сооружение нехитрое. Как и все мудрые вещи. Всего-то глиняный кувшин огромных размеров, приподнятый на кирпичах над землей; в боку его проделано отверстие — для лучшей тяги. Глина нагревается медленно, зато уж, разогревшись, тепла долго не отпускает. Чтобы разогреть кувшин, бросают в него хворост, много хворосту, и жгут, пока не раскалятся стенки тандыра чуть не до белого каления. Потом прогоревшие угли оттуда выгребают, только чуть-чуть золы оставляют, чтоб тепло дольше держалось.
Тандыр «раскочегарен». А пока он нагревался, рядом женщины месили тесто, хорошо промешенное, промятое тесто для тандырного хлеба. Тандырный хлеб, то есть хлеб, испеченный в тандыре, бывает самый разный, это зависит от муки, из которой пекли, и от формы самого хлеба. А пекут его одинаково — без огня.
Оторвав ком теста, женщина ловким движением припечатывает его к раскаленной глиняной стенке тандыра. С внутренней стороны, естественно. И хлеб, лепешка, повторяет рельеф глины — те же неровности, ту же шероховатость и даже чуть-чуть ту же закопченность. Печется хлеб быстро, а когда готов, легко отходит от стенки тандыра. Но он так горяч, что без специальной рукавицы его рукой не взять. Корочка тандырного хлеба на ощупь тверда, но это нежная твердость; оттого так приятно хрустит хлеб на зубах. А под корочкой мякоть, ноздреватая и горячая, даже когда корочка остывает. Разломите тандырную лепешку, положите на нее кусочек масла, и масло тут же начнет растекаться, окрашивая хлеб в золотистый цвет. В Средней Азии и на Кавказе среди множества непривычных запахов вы немедленно различите один — острый дымок, смешанный с ароматом свежего горячего хлеба. Почти из каждого двора доносится он, и, ощутив его однажды, вы никогда уже не забудете его, этот утренний запах.
И запах этот будет вам желанней самых тонких ароматов, если знаком вам вкус тандырного хлеба...
Мне, человеку, считающему себя городским, подолгу приходилось жить в крестьянском жилье: в детстве — белая украинская хата-мазанка, в последние годы — владимирская старая изба-четырехстенок. Традиционные национальные типы жилья — будь то изба или хата, юрта или сакля — при всем конструктивном разнообразии, которое подсказано климатом, особенностью строительного материала и навыком предков, — сходны в одном — в том, какое особое, предпочтительное место в них отведено источнику тепла. Шутка ли, в средних размеров избе (то есть достаточно тесноватой для семьи даже в пять-шесть человек) печь занимает почти четверть жилой площади! Кажется, строение для того лишь и возводится, чтобы прикрыть собою печь и еще небольшое пространство вдобавок. Но и тут же видишь обратное движение: стены и потолок не только прикрывают ее собой, но они и сами как бы жмутся к ней как к своей надежной защитнице.
Конечно, в избе есть и красный угол, и он, как правило, противоположен тому углу, который занимает печь, — слева от входной двери. Но эта традиционная смысловая диагональ жилья только резче подчеркивает достоинство каждого из ее «главных» углов-полюсов — духовного и материального. Семья попеременно собирается то в одном, то в другом.
Печь монументальна. В этой белой угловатой глыбе дышит мощь законченной формы, совершенство строительного расчета и вкуса, проверенного веками. Утоптанное кострище древнего человека — вот что послужило фундаментом, от которого оттолкнулась ее конструкция в своем долгом становлении: над кострищем возник свод, сначала невысокий и глинобитный, потом кирпичный, с гораздо большим дыхательным объемом; дым уходил в отверстие потолка, но выросли шейные позвонки трубы; лежбище огня поднялось от земли почти по пояс человеку; свод оброс с четырех углов квадратными плечами, и наверху образовалось пространство лежанки, расширенное полатями. Для всего этого понадобились века, и мы еще можем видеть сегодня в натуре все или почти все промежуточные формы, приведшие в конце концов строительную мысль к образу русской печи.
Печь — совершенное архитектурное целое, и это говорится вовсе не из желания «облагородить» ее лишним эпитетом. Она совершенна потому, что в формах ее предельно, до конца выражены все возможности и функции домашнего очага. Можно сказать, что этой конструкции больше уже некуда и незачем развиваться, и вот она застыла перед нами в качестве некоего классического устройства, каждая часть и роль которого накрепко пригнана к остальным.
Она не только обогревает жилье, но и регулирует чистоту его воздуха. Не только человека греет, но своим кирпичным днищем еще и вниз, в подпол, дает тепло, необходимое зимой для овощей.
Она — кормилица, подательница всякой пищи: из ее чрева вынимают горячие хлебы и пироги; никакая каша не бывает такой пахучей и разваристой, как из печи... Не могу не вспомнить и не описать тут одной из торжественных минут своего детства: бабушка, орудуя самым большим ухватом, извлекает из печи чугун с украинским борщом; сняли крышку, и блаженный дух ударил в потолок, так что сам воздух мгновенно сделался сытным; то был запах разомлевшего мяса и нежно-кисловатый помидорный аромат, пахло свежестью молодой капусты, и фасоли, и только что сорванного с грядки укропа; чугун, полный почти до краев, пылал кумачово-оранжевым варевом, в котором плавали полупрозрачные капли жира и подрумяненные шкварки. Но это было еще не все, потому что следом за борщом из печи появлялась громадная глиняная макитра, облитая золотисто-зеленой глазурью. Накануне бабушка натирала ее внутренность чесноком, вливала туда немного кипятку и напихивала доверху разломленными начетверо коржами. Только что из печи, еще горячие, они снова водворялись в жаркую темноту, чтобы разбухнуть и надышаться чесночным соком. И вот теперь эти два запаха — борща и коржей — бросились над столом бороться друг с другом, и большая веселая семья взялась за ложки — деревянные, в огненных цветах и травах (ложки эти на украинские рынки исстари поставляла Хохлома).
А топленое молоко? А кислые щи «только из печи»? Что и вспоминать!
Но далее: печь не только щедрая кормилица, но и прекрасная сушилка. Ребята после снежных игр закладывают сырые варежки в печурки — подобие малых пещерок в боковой стене под полатями. Хозяйка, отдыхая от главных кухонных забот, принимается за сушку сухарей или, если подошел сезон, грибов. И хотя считается, что последние лучше провяливаются на солнце, но, когда солнце капризничает, что и заменит его, как не печной жар? В чугунки, наполненные песком, втыкаются остроконечные палочки, унизанные отборным грибом. Три-четыре таких чугунка (в зависимости от величины сбора) выстаивают под кирпичным сводом чуть поменьше суток — от топки до топки, — и когда вынимают их, то гриб почти уже и готов, теперь его можно укладывать в противень — и на печь, на окончательную досушку. В заготовительные эти времена в избах стоит особый дух — вкусной хлебно-грибной теплоты.
Сушат в печи и дрова: неутомимая хозяйка с вечера занесет в избу охапку поленьев и после того, как выгребет все непрогоревшие угли (главное топливо для самовара) в специальную кадь, укладывает морозные полешки на горячий печной пол, чтоб завтра дружней пылали.
