Дед закурил трубку, которую все это время набивал. Он долго втягивал дым, медленно выпускал его и ждал. Дед сидел с важным видом, на одно плечо накинуто было легкое одеяло, и второе плечо — голое — мерзло. Дед слегка ежился. Он не привык, чтобы ему возражали.
Когда дедушка объявил свою волю, отец долго сидел неподвижно и смотрел в одну точку.
Услышав дедушкино решение, я чуть не расхохотался, но опомнился: в присутствии отца я не смел вымолвить ни слова. Уставившись взглядом в очаг, я так и просидел часа полтора. Все вокруг уже давно спали, и тишину прерывали лишь вздохи коров в загоне за тоненькой стенкой.
Мне было странно, что дед, которого до сих пор я знал как самого строгого, самого решительного человека на свете, молчал тоже. Ведь его слово всегда было законом.
Отец, просидев в молчании больше часа, наконец невозмутимо ответил, что Тьека (так меня звали в детстве) пойдет в будущем году в школу. Хватит того, что его, отца, лишили возможности учиться, пусть сын будет образованным! Отец замолчал. Мы посидели еще несколько минут и пошли спать.
Не могу передать, что я чувствовал в эту ночь. Сон не шел. А вдруг меня и вправду женят? Девушка, которую дед мне прочил, в последнее время к нам зачастила. До сих пор я не понимал — почему?
Потом мне надоело думать о женитьбе, и я стал мечтать об учебе, о пугаче, который обещал привезти отец... Разбудили меня уже поздно. И я побежал пасти скот.
Не надо думать, что дедушка желал мне зла. Просто все, что не увязывалось с традициями камба, вызывало в нем противоречие. Раньше, рассказывал он, когда мужчины были настоящими мужчинами, кто бы мог представить, что слова старейшины подвергнут сомнению!
Но времена изменились. Мой отец еще молодым ушел из дому на плантации англичан поселенцев, побывал в больших городах — Найроби, Момбасе, Кисуму. Со своим «мастером»-хозяином он ездил и в Уганду, и в Танганьику, и на Занзибар.
Иной раз он не появлялся дома годами. Когда же он собирался остаться в деревне надолго, то приезжал в сентябре, до начала зимних ливней, чтобы помочь маме и бабушке подготовить поля для посева. Но домой его тянуло еще и другое: танцы! Отец был народным певцом. У нас это означает человека, который не только сочиняет песни, но продумывает и способ их исполнения с танцем. А камба на танцах учатся всему, что пригодится в жизни. Наши песни столь поэтичны, что их можно сравнить с европейской классической поэзией, только их не пишут, а поют.
Две науки
Народные песни и танцы камба долго заменяли народу школы, потому что в них учили молодежь почитать традиции и обычаи, они же помогали сохранять деревенскую общину. Только благодаря крепкой общине могли выжить люди в нашем неплодородном, засушливом крае. Дед говорил, что в его времена все делалось сообща — от обработки земли до уборки урожая, и люди были ближе друг к другу: среди камба все были равны. Но, конечно, не отец с сыном, старший с младшим, мужчина с женщиной. Куда бы ни пошел человек, его принимали как своего.
Когда колониальные власти поняли, что причины монолитности нашего миролюбивого народа в традиционном воспитании, миссионеры начали проповедовать, что ежевечерние танцы и народные песни — дело греховное. В нашем крае большинство школ принадлежало миссионерам. Дедушка давно познакомился с европейцами, когда попал в Найроби и Момбасу, и никогда им не доверял. Да и все старики того времени никогда не верили белым. И когда власти стали требовать в школу детей из каждой семьи, отцы посылали в школу самых непослушных сыновей. Или даже нанимали ребенка из бедной семьи.
Недоверие наших стариков было небеспричинно. Издавна было общеизвестно, что люди со светлой кожей собирают обманом молодых людей, чтобы продать их в рабство.
Но когда я родился, времена переменились, и в нашей деревне уже было несколько человек с начальным образованием. Родители даже старались посылать мальчиков в школу, но только чтобы научиться читать и писать. И не больше.
Дедушка старался воспитать меня настоящим камба, учил обычаям, показывал, как делать лук и стрелы, метко стрелять. Он рассказывал о прошлом, о засухах, о голоде, когда наши люди ходили приобретать пропитание у кикуйю и меру, о страшных битвах с масаями. Камба — миролюбивый и гостеприимный народ, но, когда нападали враги, они искусно и смело защищались.
Так я рос под строгим надзором дедушки, зная, что для меня табу, а что можно делать. Я многому мог научиться у него. Дед собственными глазами видел появление европейцев в наших краях. Он работал носильщиком, строил железную дорогу из Момбасы в Уганду. После окончания строительства железной дороги рабочих пытались оставить дробить камни молотками. Дед с другими односельчанами убежали. Они шли пешком из города Гильчиль в Китуи, без оружия, через края, заселенные воинственными племенами.
Они шли только ночью, а днем прятались в кустарниках. Кончилась еда. Иногда им давали мясо европейцы охотники, иногда делились едой «баньяне» — азиаты, которые работали инженерами на строительстве железной дороги. Как-то «баньяне» дали им такую наперченную еду, что трудно было, в рот взять, но с голоду чего не съешь.
Когда они месяц спустя добрались до Найроби, были полумертвы от голода и усталости.
Вот таков был мой первый учитель: веселый, умный и строгий.
Должен добавить, что деду давно уже больше ста лет, но он здоров, правда, в последнее время стал плохо видеть.
Школа
В школу меня не принимали до девяти лет: я был слишком маленьким для своего возраста. Еще до школы я умел читать и писать, отец научил. Учился хорошо. Родители не заставляли меня, но отцу нравилось, что я подробно пишу ему об успехах в школе и по окончании семестра посылаю подробное сообщение об экзаменах. Когда отец приезжал домой, он рассказывал о жизни в городах.
«Для человека без образования нет будущего. И не только в городе, — говорил он. — Образованные кенийцы уже работают вместе с «вазунгу» — белыми». Для меня, деревенского мальчика, ни разу в жизни еще не видевшего «вазунгу», все это было очень любопытно.
Рассказывал отец и о другом: о труде рабочих на плантациях, о жизни боя — домашнего слуги. Боев осыпали побоями за малейшее пятнышко, били за любую мелочь. И за каждый полученный удар они должны были сказать «азантэ, бвана» — «спасибо, мой хозяин». Но вообще об этом он рассказывать не любил, разве для того, чтобы я знал, что такое жизнь.
На традиционных танцах камба я почти не бывал, но вовсе не потому, что учащимся запрещали туда ходить. Просто действительно невозможно было одновременно учиться и ходить на танцы. Как-то во время каникул, после окончания четвертого класса, мои однолетки пришли к нам часов в шесть и уговорили меня пойти с ними на танцы. Ну и я тайком, чтобы мама не заметила, пошел с ними. Там было интересно, и я не заметил, как пролетело время. Отец в это время находился в Найроби, поэтому я мог ничего не опасаться. Часов в одиннадцать мы пошли домой, смеялись, пели. Подходя к нашей хижине, я увидел, что лампочка еще горит. Удивительного в этом ничего не было: мама обычно не ложилась спать, пока я не пришел. Подошел к нашей хижине, весело попрощался с друзьями. Вошел в хижину и окаменел. Около двери сидел отец. Он сидел так близко, что мог поймать меня рукой. Я выдавил из себя едва слышно: «Здравствуйте, отец!» И этим нарушил обычаи камба: здороваются старшие, младшие только отвечают. Вместо ответа отец велел мне пройти и садиться. Мама молча дала мне поесть, но аппетита у меня не было.
Отец посмотрел на меня и спокойным голосом сказал: «Запомни, Тьека, нельзя одновременно и свистеть и сморкаться». Больше он мне ничего не сказал и ни о чем не спрашивал. А пословица эта была мне знакома. Я понял, что он хотел этим сказать.
На танцы с тех пор я не ходил, а на учебу в школе налег еще больше. Но все же основу моего отношения к жизни заложил дедушка. Сейчас я ясно вижу эту связь.
Это отношение к труду, отношение к жизни своего народа и отношение к самим людям как единое и нерушимое целое. Конечно, многие из традиций камба неприемлемы для современного человека, но в свое время они были абсолютно необходимы для жизни племени. Перемены, конечно же, были нужны, но стоило все же сохранить все полезное в культуре нашего народа. Увы, ничего теперь не осталось. Многие получившие образование мои соплеменники теперь стараются восстановить нашу прежнюю культуру, но ничего у них не получается. Для нас это потеряно бесследно. Пришли «вазунгу» и сказали, что все, что у нас было, — все плохое. Мы все бросили, а теперь?..
Друзья из разных мест
Я даже не помню, как пролетели восемь лет в начальной школе. Конечно, были и трудности, но к учебе они отношения не имели. В семье стало туго с деньгами. К этому времени у отца было уже три жены, а кормилец — он один. Я помогал как мог на поле во время дождливого сезона, вставал утром часов в пять, работал в поле до семи и, завтракая на ходу, бежал к восьми в школу.
