Куланы на острове живут вольно. Амангельды рассказал, что в первые годы, в снежные зимы, их пытались подкармливать, но потом бросили.
— Даже в самые голодные годы к подкормке не подходили, — говорил Амангельды. — Помрут, а подачки не возьмут — гордые! Вся забота у нас теперь, чтобы зимой, когда на море лед встанет, волки на остров не забрались. А ведь был случай, четыре дня ходили за серым. Ветер, метель, от усталости с ног валились. С рассвета до темноты искали, пока не выследили и не убили. Много бед мог бы натворить...
Воздух еще хранил тепло дня. И я вспомнил выжженную, растрескавшуюся землю такыров, пески и палящий зной. С трудом представил себе, что в этой пустыне бывает снег, метель, что ломающийся лед при шторме с треском выползает на берег...
С утра во дворе заповедника началась суета. Студенты-экологи из Ленинграда, вот уже много лет ведущие наблюдения за природой острова, принялись загружать в прицеп раскладушки, матрацы, котелки, ящики с приборами, собираясь организовать в районе маяка еще одну наблюдательную площадку. Есенгали Дусенбаев, которому надо было доставить на метеостанцию еще и пресную воду, копался в капоте враз забарахлившей автоцистерны. День обещал был жарким, солнце зловеще поблескивало расплавленным металлом. И старый Курмаш Карасакалов, бухгалтер, взявшийся опекать меня, сказал, что «однако, на дорогу чая пить надо маломало».
Пожелав ехать с прохладцей, я уселся к студентам в прицеп и под их веселые песни часа полтора задыхался в пыли. Она поднималась из-под колес автоцистерны, окружала нас дымовой завесой, лишая возможности видеть не то что пейзаж, но и друг друга. Только остановившись у колодца, единственного на всем острове, мы оглядели себя и расхохотались: все стали неузнаваемыми, похожими на мельничных подмастерьев.
Есенгали, заправив цистерну водой, настоял, чтобы я уселся к нему в кабину. Боясь за объективы, я уступил, но оставшаяся дорога не показалась мне слаще. Солнце к тому времени выбралось на огневой рубеж и калило машину с такой силой, словно задалось целью расплавить ее. Пот прошибал не хуже, чем в финской сауне. Но теперь хотя бы были видны растрескавшиеся такыры, заросли полыни и редкий кустарник с ядовито-зелеными вкраплениями саксаула.
Изредка, срезая дорогу, выбегали и мчались, пригнув голову, словно собравшись бодаться, табунки сайгаков. Пока двигалась машина, пустыня казалась наполненной жизнью, но стоило остановиться, все вокруг словно замирало...
— Да, — устало соглашался Есенгали, не пытаясь отирать с лица пот. — Джейраны и сайгаки осторожны. Только с машины их, пожалуй, и увидишь. Пешего человека близко не подпустят. Куланов в одиночку тоже отыскать трудно. Только бы нам успеть, чтоб они с того пастбища не ушли...
Мы уже въезжали на невысокое плато, где среди выгоревшей коричневой травы, без привычных заборов и палисадничков, одиноко стояли три домика метеостанции. Между ними было развешано на просушку детское белье, которое здесь, среди безлюдного унылого пейзажа под немилосердно палящим солнцем, воспринималось как дерзкий вызов стихии.
Хозяева метеостанции, супруги Василенко, не заставили гостей долго ждать, пригласили в прохладную полутемную горницу. Дородная молодайка Вера с украинской щедростью поставила перед каждым по огромному бокалу чаю, слаще которого я в жизни не пивал. Должно быть, здорово выпарился за дорогу.
Так, попивая чаек и поглядывая в раскрытую настежь дверь, за порогом которой виднелись море, белые пустынные пляжи, заросли саксаула и выгоревшая пустыня, мы вели неспешный разговор, рассуждая о том, как нелегко, должно быть, жить здесь вдали от людей, летом воюя с жарой, а зимой — с морозами и штормовыми ветрами. Но, с другой стороны, хорошо испытать почем фунт лиха, разобраться в себе, понять, что не давало покоя в жизни прежней, где все было гладко.
— Мы не жалуемся, — загадочно улыбалась Вера, словно не договаривая, что и в этой жизни могут быть свои радости. — Когда мы сюда получили направление, сразу же решили: не понравится — уедем. И уезжали, собирались больше не возвращаться, но время проходит, и тянет Барсак...
Не успела Вера договорить, как в освещенный солнцем круг, видный в проеме двери, один за другим стали входить грациозные животные. Они походили скорее на зебр, чем на ослов — невысокие, изящные, с желтовато-апельсиновой лоснящейся, как шелк, кожей, с белым животом и ногами с черными копытами. Вскидывая головой в сторону дома, они пряли высокими ушами, охаживая себя короткими ударами хвоста, и, удовлетворившись осмотром, принимались щипать траву. Куланы! Вот это удача! Я не верил своим глазам! Подхватил фотоаппаратуру и бросился из дома, забыв про жару.
— Да не волнуйтесь, не спешите, — услышал вслед. — Подходите спокойней, сразу они не убегут...
Спрятаться было негде, и я пошел в обход, норовя подойти к куланам с подножия плато. Рассыпавшееся по склону стадо насторожилось, животные медленно начали сходиться, собираясь в группы...
Останавливаясь и снимая длиннофокусным объективом, я не мог отделаться от ощущения, что реальные куланы все-таки мало напоминают мне легендарных существ, описанных неоднократно.
Помните у Бальзака в «Шагреневой коже»: «...он скачет, как косуля, летает, как птица. Басни о крылатых конях, о нашем Пегасе, без сомнения, родились в тех странах, где пастухи могли часто видеть, как онагр (кулан) прыгает со скалы на скалу... Это существо таинственное, его глаза снабжены отражающей оболочкой, которой жители Востока приписывают волшебную силу... его бег можно сравнить лишь с полетом птицы; лучшие арабские и персидские кони не угнались бы за онагром...»
В эту минуту куланы скорее походили на безбоязненное стадо домашних ослов. Их было голов пятьдесят, а может, и больше. С осторожностью, но без всякой боязни поглядывая на меня, они выстроились в шеренгу, неторопливо отошли на сотню метров и вновь остановились. Я продолжал преследовать их. Ведущая самка снова стала спускаться по склону плато. Стадо последовало за нею, но из низины вдруг раздался тревожный, похожий на лошадиное ржание крик, и, взглянув туда, я увидел мчащегося навстречу косяку молодого жеребца. Его разъяренный вид не сулил ничего доброго.
Но странно, вожак, замыкавший стадо, стоял, не двинувшись с места, в одиночестве, и равнодушно взирал на чужака. А тот тем временем ворвался в косяк, куланы ринулись за самкой, но какую-то часть стада жеребец все же успел отсечь и, брыкая задними ногами, изогнув голову, повел ее к своему небольшому косяку.
Сомнения, что я своим преследованием помешал вожаку показать свою силу, не покидали меня, и я решил, чтобы не натворить больших бед, оставить куланов в покое. Спасаясь от жары, я направился прямо к морю.
От полосы песка струился жар, в мареве приподнялись, заколыхались несуществующие озера. Вдали проплыли огромные, как фрегаты, белые лебеди-шипуны. Я обернулся: куланов нигде не было, они, как мираж, растворились в пустынной дали...
С незапамятных времен человек пытался приручить куланов. Они легко переносили не только жару пустынь, но и сорокаградусные морозы и разреженность высокогорья. За минувшие тысячелетия давно приручены дикие лошади, верблюды, овцы, но куланы так и не вошли в ранг домашних животных. Не раз люди пытались заполучить скоростные качества и неприхотливость куланов косвенным путем, пробуя случать их с ослами и лошадьми, но мулы не давали потомства.
Мне припомнился рассказ Курмаша о том, как везли куланов на Барсакельмес. Их сгружали на берег в ящиках, и один неожиданно упал в море. Все, кто стоял вокруг, не раздумывая, попрыгали в воду. Слишком дорогим был груз. Немало животных за время существования на острове охотничьего заказника, а потом и заповедника, пытались акклиматизировать на Барсакельмесе, но более ценных, чем куланы, на остров еще не выпускали. Новоселы долго не давали потомства, тогда привезли еще одного жеребца — по кличке Бадхыз. От него, собственно, и начался род барсакельмесских куланов, достигающий ныне ста сорока голов.
Припомнились мне и долгие разговоры с Владимиром Васильевичем Жевнеровым — старшим научным сотрудником заповедника, который благодаря успешным работам своих предшественников поставлен ныне в довольно-таки сложное положение. Тридцать лет назад считались редкостными сайгаки, и ради спасения их несколько экземпляров завезли на остров. Взятые под защиту, сайгаки размножились, перестали быть исчезающим видом и являются теперь на острове пастбищными конкурентами куланов и джейранов. Хочешь не хочешь, а приходится ради спасения более редких животных поступаться сайгачьими стадами, хоть и не к лицу это заповеднику... Как ни странно, но волнение Жевнерова по поводу размножившихся сайгаков показалось мне обнадеживающим: видимо, наступят и такие дни, когда куланы с Барсакельмеса двинутся по замерзшему морю своим ходом в сторону, где гуляли когда-то их предки и где память о них еще сохранилась в названиях рек, урочищ и мысов.
