Сестры откровенно удивились, когда мы вчетвером ввалились в их скромное заведение. Нам обрадовались, но в глазах хозяек кафе стояло некоторое недоумение: вроде еще недавно, сидя у них, мы не знали ни Михая, ни его подругу.
Михай улыбнулся сестрам, и последняя тень смущения исчезла с их лиц, уступив место сосредоточенному вниманию.
— И все-таки,— сказал я Михаю, когда нам подали кофе,— почему это вы вдруг начали заниматься проблемами старины и среды человека? Вы с вашим образованием и профессией, выходец из актерской семьи, могли бы, наверное, снимать фильмы, стать режиссером или на худой конец писать сценарии...— Я не случайно так резко поставил свой вопрос. Наблюдая за Михаем во дворе, угадал в нем артистическую натуру и теперь понимал, что в разговоре с таким человеком нужна обоюдная активность. И не ошибся.
Его большие серые глаза на широком лице глянули на меня из-под очков удивленно. Казалось, он хотел сказать: то, что я делаю, так естественно, так понятно, зачем же спрашивать?
— Каждый человек,— сурово сказал он,— художник ли или просто мастер, находит свой способ выразить себя... Вот в Пеште есть дом, в котором раньше хозяин небольшого небогатого заведения из любви к искусству кормил в долг артистов, поэтов...
Этот дом Чаки мне показывала, но я не запомнил, где мы видели его. Обычно, гуляя с ней, я замыкался на ее рассказах о городе, и как бы ни таращил глаза по сторонам, слух мой все равно забирал всю силу зрения.
— С другой стороны,— заметил я,— если бы этот дом не сохранился, то о добрых делах этого человека вряд ли долго помнили люди.
— Вот видите, как прекрасно мы понимаем друг друга,— съязвил Михай.
Он рассказал лишь об одном случае, который составил тему его нескольких передач. Этот случай был связан с улицей со старинными фонарями, она находилась где-то рядом, недалеко от того места, где мы сидели. Как-то Михай получил письмо от властей района с сообщением, что предприятие, обеспечивающее эту улицу электроэнергией, просит разрешения сменить старые фонари на современные, потому как старыми уже пользоваться нельзя. Если на это не будет согласия, электричество придется отключить... Это письмо Михай Радаи прочитал с экрана телевидения, а вскоре отозвались жители улицы со старинными фонарями. Один инженер писал, что сам будет восстанавливать свой светильник, он смотрит передачи Радаи и давно уже усвоил, какой прекрасный фонарь стоит перед его домом. И еще: берется бесплатно составить проект восстановления фонарей всей улицы. Другой житель этой улицы писал, что готов со своими соседями рыть траншею для нового кабеля; третий предлагал найти старинных дел мастеров, которые согласны будут в свои свободные дни заняться реставрацией фонарей. Пока шли переговоры через телеэкран, работы уже развернулись. И теперь, как говорил Михай, никаких проблем с этими фонарями и с этой улицей нет. Фонари, обновленные, стоят там, где стояли, а жители, не замечавшие их раньше, увидели, какая красота их окружает. Стали понимать, что имеют возможность высказывать свои мнения и могут сами решать, что они хотят увидеть из своего окна.
Потом так же восстанавливали фонари на площади Верешмарти, перед кафе «Жербо» и на одном из самых важных мест Будапешта, на Рыбацком Бастионе. Сорок лет здесь не горели лампы. И вот в один прекрасный вечер люди глазам своим не поверили, увидели Бастион — в огнях и подсветках.
— Иногда вместо того, чтобы потратить всего каких-нибудь тридцать форинтов на покраску какого-нибудь редкого предмета,— сокрушался Михай,— старое выбрасывается и заменяется новым, безвкусным, стоящим в десятки тысяч раз больше, потому как деньги отпущены и их надо потратить. Или вот была проблема со старыми телефонными будками...
Конечно же, говорили мы много, тема была близка и понятна нам обоим.
Наконец мы вышли на улицу. Ветер гнал сухие желтые листья, и они то обгоняли нас, то останавливались на нашем пути или вдруг сворачивали в какой-нибудь дворик. А я мучительно думал, о чем же хотел спросить Михая. Но в голову пришло совершенно другое: Лаврушинский переулок в Москве, дом поэта Владимира Луговского, его «Кленовый лист», то, как поэт нес письмо на почту и за ним увязался засохший лист... Я мысленно возвращался к каким-то на первый взгляд мелочам, мимолетно увиденным в чужой стране, и, не скрою, был уверен, что пройдет время и случайно оброненная фраза или уголок осени у моего дома в Сокольниках вернет меня к этим долгим хождениям, к горьковатому запаху палых листьев каштана, будапештским мостам, судам, уткнувшимся в берега Дуная в ожидании большой воды.
У Венских ворот мы расстались с Михаем и Юдит. Они еще не успели далеко уйти, когда я вдруг крикнул им вслед:
— Одну минуточку! Михай, а как вы набрели на сегодняшний случай? — кивнул я в сторону улицы Ури.
— Это Юдит нашла,— он поощрительно глянул на нее.— Та девушка, с которой она говорила во дворе, рассказала историю со своей квартирой подруге, та — другой; кто-то, не поверив, что такое возможно, еще кому-то, и так по цепочке слух дошел до Юдит.
Все еще находясь под впечатлением встречи с Михаем Радаи, я расстался с Чаки и пошел бродить без цели и направления... Ах, как хорошо было подниматься по кривым и крутым, ведущим в неизвестность улочкам, идти мимо осенних дворов, каменных особняков, от которых веяло основательностью. Я шел и чувствовал, как мне передается степенность и достоинство живущих в них людей... Редкие машины с шелестом и урчанием пробегали мимо. Они казались в другом, раздражающем измерении.
— Бог в помощь,— крикнул я человеку, возившемуся у своего дома.
Человек поднял глаза, посмотрел, улыбнулся напряженно. Обычно так улыбаются, когда не понимают слов, но узнают, какой национальности и откуда ты. Он движением руки пригласил войти. Я тронул калитку, и она поддалась с давно знакомым мне скрипом. Здесь все было, как в добром старинном романе: особняк в глубине сада, листопад, затворенные окна второго этажа и хозяин, как и сто, двести лет тому назад, укладывал кирпичи на осевший фундамент дома. Оглядываюсь вокруг — совершенно знакомый мир: я знал его от рождения, та же обстановка, тот же человек.
Вечером мы с Чаки снова, но ненадолго заглянули к сестрам. Я попросил ее передать хозяйкам, что завтра уезжаю домой в Москву, хочу поблагодарить их за уют и внимание и что, где бы я ни ходил в эти дни, ноги вели меня к ним.
Сестры переглянулись, потом старшая заговорила, а Чаки послушно перевела:
— Может, вас что-то интересует?
— Спросите, как им пришла в голову мысль открыть кафе?
— Очень просто. Помогли родители, получили ссуду в банке.
— И как вы чувствуете себя теперь?
— Нормально,— ответила старшая сестра.— У нас теперь есть свое дело.
— Чаки, скажите девушкам, что их кафе я назвал «Кафе двух сестер».
Чаки перевела, и сестры со смущением улыбнулись. Младшая пошла сменить кассету в магнитофоне, а старшая поставила перед нами чашечки с ароматным кофе. А мне еще, в последний раз, положила те самые сигареты, которые я привык курить в Будапеште.
Тихо зазвучал грустящий медлительный женский голос.
— О чем она поет?
— О женщине, которая вернулась из-за океана в город своего детства, пришла и нашла кафе, где когда-то назначала первое свидание...
Будапешт — Москва
Надир Сафиев
Отведай кузнечика, мзунгу!
Сумерки быстро накатывались на притихшую Кампалу, месте со мной в машине, удобно раскинувшись на заднем сиденье, сидел мой друг, «советник по угандийским вопросам», как он сам себя называл, Джордж Кабирангире.
Мы возвращались с холма Рубаго, держа курс на Макерере, где жил Джордж. В окна струились пряные запахи мокрой земли и цветущих бугенвилий. Издалека доносились ритмичные постукивания тамтамов, разноголосица собачьего лая.
Вдруг Джордж схватил меня за плечо и хрипло скомандовал: «Остановись, немедленно остановись!» Похолодев от неожиданности, я не сразу сообразил, что делать. Если это нападение, то надо попытаться на скорости уйти зигзагами. «Стой, стой, мзунгу (европеец)!» — прохрипел Джордж. Я с силой ударил по тормозам, и автомобиль, обиженно заскрипев, уперся дисками в бордюр тротуара. Распахнув дверь, Джордж с удивительной для его комплекции прытью большими прыжками помчался куда-то в сторону. Я рванулся за ним и влетел в пеструю гомонящую толпу людей, собравшуюся у одинокого фонарного столба. Кого здесь только не было — и женщины в традиционных нарядах «бусути», и молодые парни в рваных шортах, и представители местного истэблишмента, облаченные в пиджаки и галстуки, и голопузые ребятишки. Все они энергично перемещались вокруг столба, размахивали руками, подпрыгивали и приседали, как будто исполняли какой-то замысловатый ритуальный танец. Приглядевшись, я увидел, что в воздухе носятся тучи насекомых, похожих на стрекоз. И то, что я принял за танец, было самой настоящей охотой. Люди хватали «стрекоз», прятали их в корзинки, пакеты и другие подручные емкости. В ход шли даже рубашки.
