И представьте теперь, после этого эпизода короткой, случайной бездомности, бездомность пожизненную, на которую ныне обречена масса людей, еще недавно, до «перестройки», живших нормальной жизнью, а ныне выброшенных на улицу, прячущихся, как пугливые звери, в оврагах, землянках с собаками, в парках, заброшенных строениях (кстати, и у нас на юго-западе Москвы, в километре-двух от метро «Юго-Западная», в Тропаревском парке). И какие еще ужасы готовятся «жилищной реформой».
НА ЕВРЕЙСКУЮ ТЕМУ
Звонит мне как-то Павел Исаакович Павловский. Работали с ним вместе когда-то давно в газете «Литература и жизнь» (впоследствии — «Литературная Россия»). Четыре года назад отняли у него ногу. Лежит, никуда не выходит. Начал вспоминать прошлое, войну. «Меня называют как? Жидом. А я дважды русский. Первое — честно воевал. Был командиром батареи всю войну. Траншеи, окопы, блиндажи — вот мое королевство. Второе — я внес что-то в русскую литературу. Моя „Элегия“ шла по многим театрам („Элегия“ — это пьеса о Тургеневе и актрисе Савиной). Тургенев читал свои „Вешние воды“ моему деду Исааку Яковлевичу Павловскому, псевдоним его Иван Яковлев. Об Исааке Яковлевиче — смотри в комментариях в пятнадцатитомном собрании сочинений Тургенева».
Вспоминали мы нашу совместную работу в «Литературе и жизни», в отделе литературы и искусства, где я был заведующим. С приходом его в редакцию коридор, комнаты огласились громким великолепным бархатистым баритоном Павла Исааковича, даже на ходу всегда шумно приветливого с каждым встречным. Особенно неотразимо звучал его голос по телефону, вызывая нужных ему людей, вербуя новых авторов, предлагая и свои литературные услуги другим редакциям. Однажды ко мне приехали два младших брата, студенты, не могли нигде достать плащи. По моей просьбе Павел позвонил в магазин, и когда ребята пришли туда, директор встретил их, как посланцев министра.
Заканчивая телефонный разговор, Павел Исаакович посетовал: «А что делают с нашим русским языком? По телевидению выступающий семьдесят два раза говорит: как бы, как бы… Вот такие пироги». И на прощание: «Как твое здоровье? Если надо, я свяжусь с хирургом третьего госпиталя инвалидов Отечественной войны, он отрезал мне ногу».
Многие из писателей помнят Михаила Даниловича Карунного. Писал он прозу и стихи. Вышла его книжка с забавными приключениями литературных героев, переселенных в реальную жизнь. Всю войну он прослужил в армии на Севере, навсегда полюбил его. У него есть стихотворение об этом: «Я хотел бы жить на юге, в море ласковом плескаться», далее что-то об озере Рица, и заканчивается так: «Только сердце мое вянет без пурги и без мороза». Недавно, в августе этого года, я впервые был на Белом море и могу понять теперь, как можно полюбить Север и говорить об этом непритязательными стихами Миши Карунного. Но больше он был известен в шестидесятых — начале семидесятых как заведующий отделом прозы издательства «Советская Россия», где его постоянно осаждала орава пишущих с рукописными детищами и с расчетливыми зазываниями в ресторан. Кстати, фамилия Михаила Даниловича так понравилась маститому писателю Ефиму Николаевичу Пермитину, что он попросил согласия ее владельца назвать этой фамилией своего героя (кажется, хорунжего или белого офицера).
Познакомился я с Карунным в журнале «Смена», где он работал и куда я временно пристроился где-то в 1956 году до перехода в другую редакцию. Был у меня тогда тяжелый период в жизни, и не забыть мне, как я приходил к нему в памятный мне большой малоэтажный дом старинной монастырской постройки (напротив Военторга, близ Арбата), где он жил вместе с женой и дочкой в одной просторной, с перегородкой, комнате, выходившей в общий длинный коридор. Сближал нас обоих и туберкулез. Он справлялся с ним просто: собирал все таблетки, которые выдавали ему ежедневно в санатории, и выбрасывал. У меня тоже был туберкулез, несколько лет меня лечили варварским методом, так называемым пневмотораксом, «поддуванием». Вонзалась игла между ребер (сначала через день, потом реже — до раза в неделю, в две недели и т. д.), впускался воздух между плеврой и тканью легкого, чтобы возникшей воздушной подушечкой уменьшить нагрузку пораженного участка легкого в дыхании, дать ему отдохнуть). Сначала воздух не пошел, потребовалось пережигание спаек, после чего «поддувался» лет семь, и это меня спасло, хотя и изуродовало правое легкое, резко сместило его, и дыхание пошло уже за счет второго, здорового легкого. Миша Карунный отказался от пневмоторакса и умер в 1973 году, пятидесяти с немногим лет. Незадолго до этого он позвонил мне и голосом, прерывав-шимся через каждое слово, стенающим, сказал мне, что прочитал мои «Из памятного» в «Молодой гвардии». До этого ли ему было, а позвонил.
…Когда однажды он стал мне читать из некрасовского «Деда Мазая…» то место, где старый Мазай спасает от наводнения зайцев и, скрывая свою нежность к ним, говорит: «Я их не бью ни весною, ни летом, Шкура плохая, — линяет косой», — голос чтеца дрогнул и глаза его повлажнели.
Владимир Яковлевич Лазарев, можно сказать, пострадал из-за меня, выступив в феврале 1983 года на собрании московских писателей в защиту моей статьи «Освобождение» и журнала «Волга» (где она была напечатана), за что получил партийный выговор. Мы с ним нередко встречались, бывал он у меня на квартире, и помню, как однажды, уходя уже за полночь, он остановился во дворе нашего большого дома и, подняв голову, как-то выразительно сказал, какое здесь огромное небо. Жил он недалеко от меня в районе Теплого стана, само название говорило о чем-то почвенническом, когда-то в старину здесь действительно был теплый стан, стоянка для скотины, когда ее зимой перегоняли в Москву. У Владимира Яковлевича есть стихотворение на эту тему. Как-то я рассказал, как любил Константин Аксаков в окрестностях села Надеждино отыскивать и расчищать родник. Это ему очень понравилось. Ему самому хотелось отыскать свои родники в русской литературе, культуре, внятны ему были и эстетика быта, и вносящие красоту в жизнь деяния нашего удивительного энциклопедиста А. Т. Болотова, и значение Жуковского не только как поэта, но и как личности, оказавшей большое духовное влияние на Гоголя, особенно в последний период его жизни.
Однажды попалось на глаза его стихотворение, посвященное мне, и оно напомнило о наших добрых взаимоотношениях. Он замечал курьезное в литературе, в жизни Союза писателей. В телефонных разговорах со мной много говорил об этом, возмущался халтурщиками, рвачами, проталкивавшими в члены Союза писателей чиновников, вплоть до зам. министра иностранных дел с его графоманскими абстракционистскими стихами, вполне резонно замечая: как можно такой уродливой голове доверять вести международные дела… Доставалось от Владимира Яковлевича и литературному начальству, а заканчивал он обычно так: «Бред какой-то… Ну ладно. Будем жить!».
В начале 90-х годов теперь уже прошлого столетия был затеян небывалый книжный проект — издание «Библиотеки российской классики» с включением в нее аж трех сотен писателей. Будучи членом редакционного совета, уже после выхода ряда томов, я зазвал туда и Лазарева (вернее, предложил его кандидатуру), и он охотно принялся за дело. Каждый из нас был составителем, выбиравшим авторов, их книги по своему усмотрению, и Владимир Яковлевич сразу же побил всех нас количеством заявок. На заседаниях редсовета была живая обстановка, интересные разговоры, покрываемые то и дело громким голосом председателя Егора Исаева, неистощимого на образные словоизвержения, патетику. Всё как будто шло по плану. С выпуском первых книг была устроена «шикарная» презентация в огромном зале гостиницы «Космос». Но в результате вышло всего что-то с десяток томов, вскоре «из-за финансовых трудностей» издание было прекращено.
Был я на вечере Владимира Лазарева в Ленинской библиотеке, куда съехались многие хоры из разных городов страны для исполнения песен на его стихи. Заполнен весь зал, а его всё нет. Знавшие о его привычке постоянно, при всех случаях, опаздывать на час-полтора, терпеливо поглядывали из окна на дорогу, пока, наконец, увидев знакомую фигуру, бредущую не спеша, вперевалку, кто-то не крикнул: «Идет!».
Часа три длился концерт, и, признаться, я, до того почти не слышавший этих песен, заслушался их мелодиями, лирическим настроем на русское, и не только в широко известных «Шум берез». И вскоре после этого неожиданно для знакомых и даже родственников Лазарев с женой Ольгой Эдгаровной уехал в Америку.
Видимо, в этом и есть неустранимая еврейская черта: в любое время всякий из них может уехать. Отъезд Лазарева не то что побег туда невежд, вроде В. Аксенова, десятки лет «обучавшего» в Америке студентов, вдалбливавшего им мысли «об отсталой» русской литературе в сравнении с западной (о чем он сам писал в «Литературной газете», называя «Войну и мир» Толстого подражанием… одноименному трактату Прудона). Хорошо, что укатил в Америку бывший студент моего литинститутского семинара Крашенинников, сочинявший здесь напоследок опусы об извращенцах. Кто знает, не пригодились ли они Клинтону в его истории с Моникой?
