И вместе с тем Ю. Жданов счёл нужным включить в свою книгу статью, написанную им в 60-е годы, ныне звучащую уж совсем архаично, в духе упрощённого социологизма. Ну что могут сказать современному читателю рассуждения вроде: «И не возьмут в толк наши товарищи, что волюнтаризм, бонапартизм, цезаризм, против которых они ополчаются, есть прямое порождение условий, психологии мелкого производителя — крестьянина, в первую очередь». В своей статье Ю. Жданов полемизирует со мной в связи с моими печатными выступлениями о «Войне и мире». (Тогда, в 1969 году, исполнилось сто лет со времени выхода толстовского романа в свет.) Вот некоторые пункты этой полемики: «Поиски народной правды, поиски путей к народу, свойственные Пьеру, М. Лобанов пытается интерпретировать весьма своеобразно: „Жизнь простых людей, — пишет он, — дала русским философам богатый материал для того вывода, который, в отличие от рационалистической рассудочности, утверждает целесообразность человеческого бытия в цельности его духа и поведения…“. После этой цитаты автор заключает, что такая философия „отнюдь не линия Радищева, Герцена, Чернышевского, Плеханова, а нечто другое, недосказанное и уводящее мысль куда-то в сторону славянофилов…“». Вот уж поистине магия слов, имён. Но ведь главное-то у меня — «жизнь простых людей», народный характер — именно в цельности его, целесообразности его бытия, и это было «актуально» не только во времена Толстого, но и тогда, в шестидесятые годы теперь уже прошлого столетия («деревенская» литература). Да и сейчас: если как-то удерживается от окончательного «расползания» общественная ткань, то во многом благодаря уравновешивающему, стабилизирующему фактору «жизни простых людей» с их здоровой моралью, трудовыми, семейными заботами, если хотите, инстинктом государственности. Я думаю, что это реальное содержание куда важнее для нашего времени, чем перечисление фамилий философов-революционеров.
Второй пункт. Видя высшее достижение русской философии в рационализме, признавая исключительно только рационализм, более того — только сугубо рационалистический путь России, Ю. Жданов бичует меня за недооценку заслуг русского просветителя, последователя Вольтера В. Попугаева с его изречениями вроде «просвещение есть солнцев луч во мраке». В качестве неуместного противопоставления критик приводит мои слова, что когда над Родиной нависла опасность, то «решали дело не умствующие теории, не отвлечённый „солнцев луч“, а дух армии, народное чувство». Я говорю о реальности — что происходило в России в 1812 году и что её спасало: не вольтерьянство, наводнившее страну в XVIII веке, накануне наполеоновского нашествия, а именно дух армии, народное чувство (что и показано в «Войне и мире»), а мой оппонент токует свое: ах, рационализм! ах, просветители! Откуда это озлобление против «умствований», французского и русского просвещения? М. Лобанов писал и так: «Теоретики могут рассуждать о „концепциях“, „системах“ и т. д., но им не дано прикоснуться к тому первородному, где зарождаются нервные узлы нравственного бытия и откуда исходит мощь творческого духа». Всё это, по словам моего критика, заставляет вспомнить «Вехи», Достоевского.
Третий пункт. «Наконец, что за тенденция в сторону обскурантизма?! М. Лобанов пишет о нравственной силе русского народа, непонятной „для привычного европейского представления“… Не вариация ли это на давно забытый мотив: умом Россию не понять?..». В отличие от Ю. Жданова, я полагаю, что этот «мотив» ещё не забыт. Недаром нынешние погромщики России злобствуют, дивятся, почему «эта страна», её народ не хотят принять «рыночного рая», вбежать в царство демократии и мировой цивилизации.
Четвёртый пункт. «Далее М. Лобанов возвещает, что предчувствуемый Достоевским „разгул бесов ждал своего исторического часа“. Не совращайте малых сих! Молодёжь не знает, что „Бесы“ были знаменем реакции в борьбе против русского революционного движения». А разгул нынешних «демократических» бесов, терзающих Россию, люто ненавидящих её народ, самого Достоевского (в чём признаётся бес Чубайс, готовый, по собственным словам, «разорвать его на части») — разве это не связано с историческим предчувствием автора «Бесов»?
Но довольно. Мысль моя ясна: нельзя закрываться от действительности словами. Этим страдала официальная пропаганда в советские времена, когда жизнь, реальные события подменялись лозунгами, партийной фразеологией. Выходило так, что создавался мир фиктивный, имевший мало чего общего с реальным, и это не могло не привести к кризису. Но насколько этот отрыв от реального, гипноз стереотипов, расхожей фразеологии может войти в сознание, психологию людей, показывает в данном случае и сам факт публикации Ю. Ждановым статьи, написанной почти сорок лет тому назад: ныне совсем другое время, за тысячелетие своей истории Россия никогда не была в таком чудовищном положении, надо собирать все живые, реальные силы для сопротивления, и уместно ли здесь поддаваться сло весным иллюзиям?
А какой вред они, эти словесные иллюзии, могут принести — вот вам пример с Крымом, за необратимость принадлежности которого Украине в Госдуме голосовала фракция коммунистов (то есть почти все русские). Логика куриная: какая разница, чей сейчас Крым — России или Украины, когда там и сям к власти придут коммунисты, наступит прежнее братство народов и Крым будет общим, пролетарский интернационализм победит. Но надо быть уже совсем дитятей, чтобы не понять: если бы даже коммунисты и пришли к власти на Украине, Крымом их «незалежная» и не подумала бы поделиться. Посмотрите, вот даже цыганистая Молдавия с коммунистами во главе пялит глаза на Запад.
ИНСТИНКТ ОТТОРЖЕНЬЯ
На приеме по случаю семидесятилетия Феликса Феодосьевича Кузнецова в Доме литераторов в январе 2000 года, устроенном юбиляром специально для собратьев-писателей (ведь многие годы он был председателем правления Московской писательской организации), вдруг появился Черномырдин. С широкой улыбкой, добродушным булькающим голосом. У накрытых столов стояли люди, и мало кто обратил внимание на приход «высокого гостя», недавнего главы правительства, только два-три человека поспешили к нему, по долгу, так сказать, своего положения, с ними он и вступил в разговор. Я видел, как другие сторонились, а я испытывал прямо-таки страх — вдруг попаду в какой-нибудь кадр с ним. В ушах надрывался вопль Немцова из кровавого октября 1993 года: «Давите их, Виктор Степанович, давите!». И обыденный голос самого Черномырдина в телефонном разговоре с главным террористом на Кавказе. И еще вспомнилось, как, понося советское прошлое, в Госдуме этот бывший вельможа ЦК, а затем советский министр кричал с трибуны: «Встаньте те, кто хорошо жил в советское время», и, не увидев вставших, заключил: «То-то же!».
За столом Виктор Степанович сидел по-домашнему вальяжно, не хватало только его любимого баяна, зато высказался в охотку о культуре. Незадолго до этого вышел огромный фолиант-однотомник Пушкина на газпромовские деньги с предисловием Черномырдина, где знаток поэзии и народности Виктор Степанович изрек, что из всех нынешних народов на Земле только у одного народа — русского — осталась душа, и это, видимо, надо понимать так, что геноцидом Черномырдиных тело народа упразднено, а душа осталась — навроде пара.
И сам Виктор Степанович на вечере исчез, испарился как-то незаметно, как будто его и не было.
ПО ТЕМЕЧКУ
В лифте подъезда встречаюсь со знакомым человеком из нашего же дома. Как дела, спрашиваю. «Отложили мне пока ложиться в госпиталь. Тромб к стенке прилип». И тут же — об отмене льгот: «Каждый день бьют по темечку правители». Мне казалось, что он, как и я — инвалид Отечественной войны, таким усталым, пожилым выглядит, потом узнаю от него, что он чернобылец, пострадал во время ликвидации последствий атомной аварии. Я всё думал, что военные инвалиды — это мы, бывшие фронтовики. А в жизни уже новые поколения других жертв. Афганцы, чеченцы, чернобыльцы. И мы — как счастливые среди них. Знали, за что воевали. А эти? И ценят ли их за героизм и мужество?
О БОМЖАХ
Дочь Л. Толстого Александра Львовна вспоминает, как ее отец и она уходили из Ясной Поляны. «Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали. В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться». Неуютно чувствовал себя и Лев Николаевич, учивший аскетизму, презрению к материальности, комфорту. «На станции Астапово его вывели из душного вагона и повели в чужую комнату. Был очень удивлен, что в комнате не так всё, как он привык… настоял, чтобы была поставлена свеча, спички, его записная книжка, фонарик, всё, к чему привык, без чего не мог жить».
И представьте теперь, после этого эпизода короткой, случайной бездомности, бездомность пожизненную, на которую ныне обречена масса людей, еще недавно, до «перестройки», живших нормальной жизнью, а ныне выброшенных на улицу, прячущихся, как пугливые звери, в оврагах, землянках с собаками, в парках, заброшенных строениях (кстати, и у нас на юго-западе Москвы, в километре-двух от метро «Юго-Западная», в Тропаревском парке). И какие еще ужасы готовятся «жилищной реформой».
