...Теперь у меня дома в Москве стоят на полке три странные деревянные фигурки — «набор Джаганнатха», а на пата, и на всех других вещах Кришна в образе человека ведет бои, пасет коров, танцует с девушками, играет на флейте, то есть живет яркой жизнью молодого воина-пастуха, обожаемого и обожествленного индийским народом.
Я слышала в Индии несколько легенд, объясняющих странный вид фигур «набора Джаганнатха». Чаще всего в них встречается такой сюжет: когда Кришна погиб от ядовитой стрелы и тело божества сожгли на костре, сердце его не сгорело, а попало в воды океана. Волны вынесли сердце на берег (в местном варианте мифа — на берег Ориссы), где оно превратилось в синий камень, и этому камню стали поклоняться как Синему Кришне. Потом он внезапно исчез, и вождю одного из племен приснилось, что камень вновь объявится в виде бруска дерева. Брусок-то и нашли на берегу, но он оказался таким твердым, что мастера не смогли вырезать из него образ Кришны. Тогда появился среди них сам Вишва-карман — Вседелатель — бог ремесленников и, запершись в храме, сказал, чтобы дверь никто не смел открывать раньше, чем через двадцать один день. Но жена правителя, женщина нетерпеливая, впрочем, как и все женщины земли, нарушила запрет. И Вишва-карман исчез, оставив людям три недоработанные фигуры, которые и назвали «набором Джаганнатха».
Тысячи легенд, преданий и мифов окутывают образ Кришны. А читракары Ориссы, работая без отдыха, воссоздают самые разные его облики. И не только на ткани, которую надобно основательно подготовить, но и на газетах, кусках бумаги, стенах храмов и хижин. Они изготовляют и расписывают маски, картинки для вложения в письма, настольные ширмы, умеют делать даже микрокартинки размером в четыре клеточки арифметической тетради, которые можно вставлять в кольца.
Да и не только Кришне посвящают читракары свой труд: прекрасны их иллюстрации к великим эпическим поэмам Индии.
И цветут краски на произведениях самобытных художников — яркие, накладываемые без оттенков, столь богатые сочетаниями, что ошеломленных глаз не оторвать: синие Кришны в желтых одеяниях динамично двигаются на ярко-красном фоне, на черном фоне сплетаются в танце девушки в розовых и голубых сари. А на желтом или белом живет множество самых пестрых фигур — никакие ограничения, кроме вкуса самого читракара, не сдерживают полета его творческой фантазии.
Наталья Гусева, доктор исторических наук, лауреат премии имени Джавахарлала Неру Пури — Калькутта — Москва
Тринидад приютился на южном побережье Кубы за горным массивом Эскамбрая в нескольких километрах от Карибского моря. «Город, где время остановилось» — назвал его кубинский журнал «Боэмия», имея в виду тот удивительный факт, что за последние полтора столетия в этом городе почти ничто не изменилось. В Тринидаде хочется побыстрее выйти из машины, оглянуться, постоять в молчании, а потом пойти не торопясь куда глаза глядят, предаваясь созерцанию, впитывая в себя набегающие впечатления, присаживаясь на старые скамейки в пустых скверах, читая таблички с названиями улиц и переулков: улица Печали, переулок Благоденствия, улица Разочарования, проезд Забвения, улицы Белого Ириса и Прекрасной Луны.
Лениво перебирая ушами, бредет по проезду Забвения навьюченный мешками тощий мул, на улице Печали босоногие мальчишки радостно играют в пело-ту — игру, напоминающую лапту и успешно заменяющую кубинской детворе футбол. Где-то озабоченно квохчет курица. Скрипит несмазанными петлями калитка. Так и кажется, что из-за ближайшего угла вот-вот появится величавый «китрин» — старинный двухколесный экипаж с семейством, выбравшимся на воскресную прогулку: отец в наглухо застегнутом сюртуке, дородная мамаша, разметавшая кружева своих бесчисленных юбок, и потупившая глазки дочка на выданье, перебирающая ленты необъятной шляпы. Теперь все это можно увидеть только в музеях или на старинных дагерротипах, а я, хотя мне это кажется невероятным, иду к человеку, который собственными глазами видел и эти китрины, и сеньоров в сюртуках, и девиц в кринолинах. И может рассказать мне об этом.
Зовут его Бенито Ортис. Он встречает меня на пороге крошечного деревянного домика. Протягивает руку и широко улыбается. Так улыбаются только дети или старики. У него черное морщинистое лицо, короткие курчавые волосы, которые когда-то, очень давно, тоже были черными, а теперь ослепительно белы. У него огромный лоб. Лоб философа или поэта. Люди с таким лбом должны быть величавы и рассудительны. Но Бенито необычайно экспансивен.
Хорошо еще, что он не обращает никакого внимания на магнитофон, который я пытаюсь примостить на заваленном бумагами столе. С первой же минуты общения с Бенито видно, что спокойной и размеренной беседы о китринах у нас не получится: чувствую, что скоро потону в бурном потоке его восклицаний и междометий, сопровождающихся к тому же жестикуляцией и резвыми пробежками из угла в угол. Поэтому я просто включаю магнитофон и тихо, с удовольствием погружаюсь в поток-монолог.
Сколько ему лет? Много, очень много. Он смеется, рассказывает о больной руке, перебирает крючковатыми, узловатыми пальцами, считает что-то про себя и потом сообщает, что родился в девяносто шестом году. «Стало быть, я еще не старый, вот увидишь, еще поживу».
Его отец был фельдшером, мать — повитухой. Принимала роды у женщин всей округи. Чаще всего «за спасибо». Но жили они не так чтобы очень уж бедно. Бенито мог даже учиться в школе. До пятого класса. А что! До пятого класса по тем временам это была академия, да, да! В эту академию он, как и все мальчишки, бегал, правда, босиком, но это не беда, зато научился читать и писать. И считать тоже. Что делал потом?
Все делал. Тростник рубил, с двенадцати, кажется, лет, а может, и раньше. Сейчас он этого точно уже не помнит. Помнит, что потом, лет с четырнадцати, начал учиться на сапожника. Что значит «учиться»? Бегал за пивом для мастера, разносил по домам исполненную работу. Зарабатывал, между прочим, шесть песо в месяц. Не каждый мальчишка умел столько зарабатывать.
Немножко подрос и пошел на «сентраль» — так у нас на Кубе называются сахарные фабрики — «Санта-Изабель», оттуда — на сентраль «Тринидад». На этой сентрали его ошпарило кипятком. Сильно ошпарило. Кожа на всей спине слезла, а потом наросла заново.
Ну а с двадцать пятого года подался в почтальоны — картейро. Хорошая работа! Ходишь по улицам, стучишь в дома. Вам письмо! Из Гаваны. От сына. А вам — от отца, который уехал на заработки в Ориенте. Прекрасная работа — быть картейро! Все тебя знают, все уважают. Кто читать не умеет, просит прочитать письмо вслух. Помнится, однажды была эпидемия, все картейро в городе заболели. Четырнадцать дней подряд он был единственным почтальоном на весь Тринидад. Четырнадцать дней и ночей без отдыха ходил по всему городу. Стук-стук, вам письмо! Дона Амелия, как живете? Что пишет сын из Гаваны? Пишет, что устроился на железной дороге? Путевым обходчиком? Ну молодец!
... Я хорошо представляю, как шел по городу он, молодой, стремительный негр, поигрывая тяжелой сумкой, стуча подошвами по гладко отполированным булыжникам, между которыми пробивалась обожженная солнцем и раздавленная колесами экипажей травка. Как постукивал палочкой по чугунным решеткам скверов. Как огибал стоящие прямо посреди тротуара фонарные столбы и оглядывался на коренастых мулаток с корзинами белья на голове и на бледнолицых барышень с кружевными зонтиками. Как уверенно открывал калитку каждой усадьбы и свистел собакам, которые сначала, не узнав, встречали его заливистым лаем, а потом замолкали смущенно и в знак извинения помахивали хвостами. И в каждом доме ему были рады, в каждом доме его знали и ждали. Хотя с давних пор каждый богатый дом в Тринидаде был особым миром или мирком, отгородившимся от соседей глухими стенами и демонстративным безразличием ко всему, что находится за пределами этих стен. Я не хочу сказать, что все тринидадцы — индивидуалисты, я говорю о впечатлении, которое производят эти дома, построенные в семнадцатом веке для людей, которым действительно не было никакого дела до чужих радостей и печалей. Крыльцо с каменными ступенями, тяжелая дверь с глазком и чугунной ручкой в виде подковы, чтобы достучаться до хозяев. Прохладный холл со скрипучими креслами-качалками, плетеным диваном и добротно сбитым столом. По обе стороны — анфилады комнат, а прямо против двери — выход во внутренний дворик, мощенный каменными плитами, с обязательным колодцем, отделанным ярким кафелем, с пальмами и фикусами в глиняных горшках. Вокруг дворика — сводчатая галерея. Тщательно закрытые ставнями окна домов. И — тишина. Для сеньоров, маркизов, грандов, которые приезжали сюда с равнин Кастилии и Арагона, чтобы, выжимая пот и кровь из предков нынешних тринидадцев на табачных плантациях, взращивать свои состояния.
