На шестые сутки отряды с большими потерями вышли из болот. На сухой поляне разожгли костры. Люди сушили одежду и обувь. Многие падали на землю и тут же засыпали. Старики ездовые заварили кулеш. Доктор-хирург Ганстурм и медсестра Клава Кизингашева обходили повозки с ранеными...
Отряд Кузнецова с обозом и ранеными остался в киевских лесах, а нам Центральным штабом был дан приказ передислоцироваться за Припять.
У нас с Женькой стало много работы. Он часто и надолго уходил в связь, занимая свои и мои сеансы. Строгий, спокойный, он работал надежно, настойчиво и даже как-то красиво. Не было такого дня, чтобы мы не сумели выйти на связь. У меня же было столько шифровки и расшифровки, что от усталости и напряжения кружилась голова.
Казалось, что пачка радиограмм, передаваемых в Центральный штаб, не уменьшается: группы, разосланные на операции, одна за другой сообщали о пущенных под откос вражеских эшелонах. Гомель, Жлобин, Могилев, Орша, Минск, Барановичи, Жидковичи, Коленковичи — эти названия не оставляли меня даже в короткие минуты сна. Нарушить коммуникации противника, парализовать движение на железных дорогах оккупированной фашистами Белоруссии — такова была задача, поставленная перед нами штабом.
В эти жаркие дни ребятами владело одно чувство — отомстить за каждого погибшего друга, за каждое сожженное село...
Да, наше соединение зачастую проходило через сожженные села. Смотришь на пепелища — жуть берет, думаешь: жили совсем недавно в этих селах, в чисто выбеленных хатах наши советские люди... Жили, трудились, гуляли, дружили, веселились, растили детей. А сейчас людей не видно. Где они? Расстреляны, сожжены, угнаны в Германию или где-то в лесах, в землянках ютятся? Как кресты на кладбище, торчат одни печные трубы да колодезные журавли. Особенно грустно становилось, когда заходили в сожженное село на заре. В предутреннем тумане, на обгоревшем дереве примостился аист-бедолага со своим семейством. Присмотришься — увидишь дымящиеся печи. Женщины по-прежнему исполняют свои хозяйственные заботы. Подойдешь, бывало, к такой одинокой печке, а она горячая. В ней пекут хлеб, смешанный с травой или картошкой. Откроешь заслонку, обдаст тебя запахом пареной травы. Хлеб был похож на конский кизяк... Не заметишь, откуда вылезут детишки со вздутыми животами. Обносились все, чуть не голые ходят, грязные, лохматые. Пожалеешь, приласкаешь иного, смотришь, он и заплачет. Те, кто постарше, уходили с партизанами и храбро, как взрослые, воевали. Было у нас в соединении четыре подростка. Петрусь, Грицко, Иван, бежавший вместе со взрослыми из фашистского лагеря, и еще Никола, лет шестнадцати, — наш лихой боевой разведчик. Погиб он в лесах под Киевом.
Петруську было меньше четырнадцати лет, хотя он старался казаться взрослым. Попал он к нам при большой беде. А случилось это так: из села, где он жил, ушли в партизаны десять стариков и молодых мужчин. Ушел и сосед Петруся, оставив в селе жену с грудным сыном. Предатели донесли фашистам, и каратели немедля явились в село. Согнали всех в одну хату и закрыли, а молодую женщину стали мучить. Они допытывались у нее, куда ушел ее муж и все мужчины, где находятся партизаны. Женщина молчала. Тогда фашист взял ее ребенка за ноги и ударил головой о завалинку хаты...
Петрусь успел выпрыгнуть в окно и спрятался в картофельной ботве. Выждав немного, он незаметно пополз через заросшее картофельное поле и выбрался на выгон. Вскочил на лошадь и во весь дух поскакал куда глаза глядят. Повезло парнишке: встретила его наша разведка и привезла в отряд. Петрусь просил немедленно помочь крестьянам. Недолго думая, Чепига послал в село 150 самых лихих верховых партизан. Залетев в село, партизаны уничтожили карателей и спасли жителей. Не удалось спасти только молодую мать с ребенком...
Петрусь, не остался в селе: не с кем было жить, мать его еще в самом начале войны фашисты угнали в Германию. Так он и прижился у нас, став настоящим разведчиком, любимцем всего отряда. Помню такую деталь: Петрусь научил нас выводить вшей из полушубков. Загоняет коня до мыльного пота и накинет полушубок на его вспотевшую спину. Коня поставит где-нибудь так, чтобы Чепига не видел. Удивительно, но факт: вши все до одной из полушубка уползали неведомо куда. За такие проделки один раз даже наказали Петруся — дыхание коней от бега на морозе становилось слабым.
Партизанский сынок Грицко был совсем еще мал. Его подобрала наша разведка на одной железнодорожной станции. Лежал он за штабелями шпал и даже не в состоянии был подняться, ослабел от голода. Всю дорогу до самого отряда ребята несли его на руках. Долго Тася и тетя Наташа, наши поварихи, ухаживали за ним. Когда Грицко немного поправился, с первым же самолетом его отправили на Большую землю. Не хотел он улетать, плакал. Жаль было его отпускать, но Чепига строго сказал: «Отправить его надо. Он и так, бедняжка, намучился, а теперь пусть учится».
Мальчику Ивану было 13 лет, но он говорил, что ему пятнадцать: боялся, что и его отправят на Большую землю. Это был «закаленный солдат», как мы звали его в шутку.
Пошли однажды четверо партизан на один железнодорожный узел. Старшим шел Игорь Альшанский. Далек был их путь — тридцать километров от лагеря. Чепига с большой неохотой отпустил с ними Ивана... Задание ребята выполнили: точно определили количество вражеских войск, сколько эшелонов и с чем скопилось на станции, куда они убывали и откуда прибывали. В таких делах Игорь Альшанский был знаток. Кончили ребята работу и собрались в обратный путь, но на дорогу не было у них никакой еды. Игорь после рассказывал: «Не хотел я отпускать Ивана, да" разве удержишь такого. Мигом, говорит, слетаю и достану еду, а вы меня подождите. Часа два мы ждали его в километре от станции, невдалеке от железнодорожной будки. И дождались... Чуть живой приполз наш Иван. Еды принес, а сам был тяжело ранен. Пуля прошла через тазовую кость...» Рассказывал Игорь, а сам плакал. Самому ему-то было только 18 лет. «Перевязали мы его, — продолжал Игорь, — и понесли на руках до самого леса. Потом еще несли на носилках километров десять. Не выдержал Иван. Умер. Похоронили мы его под большим дубом, на перекрестке двух проселочных дорог».
Впервые я видела тогда, как плакал Чепига. Горько плакала и я. Даже теперь, когда прошло уже немало лет, память об Иване еще свежа. Кучерявый, храбрый, рыженький мальчик все еще тревожит сердце. Вспоминается, как я ему из парашютного шелка шила белье. Какая это была радость для мальчика! Ваня всегда приносил мне какой-нибудь подарок. Подойдет к палатке радиоузла, сядет тихонько возле нее и ждет, когда я закончу работу. Если не дождется, сунет в уголок палатки то кусок самодельного мыла или серый холст на портянки, а то и неведомо откуда добытый кусок белого хлеба. Долго вспоминали его товарищи: «Эх! Был бы наш кучерявчик, — говорили они, собираясь на операцию, — он пролез бы под самым носом у фашистов!»
С нами до конца оставался Петрусек. Его в лагере почти не бывало. Любил он сидеть где-нибудь кукушкой на большом проезжем шляху и очень метко цокал фашистов из бесшумки. Уходил из лагеря и приходил один незаметно, и Чепига, хотя часто ругал его за это, втайне восхищался его бесстрашием.
Медленно, но уверенно всем соединением продвигались мы лесами к городу Столин. Наконец остановились в лесном селе. Заработала наша рация. Мы сообщили в штаб о выполнении заданий и состоянии раненых. Запросили для них самолет. К этому времени штаб партизанского движения находился уже в Киеве. Связь стало держать легче, слышимость улучшилась.
Площадку для посадки самолета расчистили за три дня. Сообщили координаты и сигналы. Ждали долго, только на 13-й день получили радиограмму — будет самолет!
Всю ночь с 13 на 14 февраля партизаны поддерживали костры. Раненых на подводах подвезли поближе к площадке, установили усиленную охрану. Чепига, Матвеев, Козыра, Николаенко, Транквилицкий все время ходили и проверяли посты. Проверяли ракетницы, сушняк для костров. В десятый раз мы проверяли автоматы. Все казалось, что враги следят за нами. Каждый был готов к бою в эту ночь.
Во втором часу ночи услышали ровный гул моторов. Сразу запылали костры, в небо взвились красная и зеленая ракеты. Минута, другая, третья — и вот два самолета стоят неподвижно средь отблесков догорающих костров. Кто-то выпрыгнул из самолета на землю с большим мешком; затем посыпались какие-то свертки, пакеты. Из лесу послышался скрип подвод. Носилки для переноски раненых стояли наготове. Майор Чепига и летчики торопили партизан: до утра оставалось немного времени. В каждый самолет грузили по 17 раненых. Улучив минутку, я подошла к летчику, протянула ему треугольник письма и попросила его отослать мою весточку домой, родным на далекий Кавказ, в Сухуми. Приложив руку к шлему, он улыбнулся и сказал:
