— Будет сделано, ваша светлость, — сказал мулат, внимательно поглядев на адъютанта. Потом он, как положено, попятился к дверям, и, прежде чем поклониться, снова задержал взгляд на благоухавшем офицере.
— Будет сделано, — пробормотал он сквозь зубы.
...Спустя несколько недель под звуки колоколов длинная колонна текла через город. Колыхались хоругви, испуганно вспархивали голуби. Сопровождаемая оруженосцами в красных плащах, ангелами-хранителями — мальчишками, наряженными в белые рубахи до пят, охраняемая специальным конвоем на увитых лентами конях, плыла, покачиваясь над Вилой-Рикой, статуя Сан-Жоржи — святого Георгия. Замерли перед губернаторским дворцом шеренги солдат почетного караула. Вышел при полном параде губернатор со свитой, в которой выделялся гигант Жозе Роман.
Показалась процессия. И гомон повис над толпой: удивление, негодование и — прости, господи! — даже смех! Статуя святого, чинно восседавшая на хребте лучшего скакуна из губернаторской конюшни, была точной копией этого расфуфыренного блюдолиза Жозе Романа! И ладно бы еще копией! Мулат изваял его с коварством: выпятил острые скулы, удлинил нос и широко расставил глаза, такие пустые, такие безнадежно остекленевшие, какие только и могут быть у холуя.
Так отомстил обидчику Антониу Франсиско Лисбоа, по прозвищу Алейжадиньо, что в переводе с португальского означает... впрочем, об этом и пойдет речь в нашем рассказе.
Сын черной Изабель
Сначала вас убаюкивают сухой зной, шелест шин по мягкому асфальту, ритмичные повороты. Все, что бежит навстречу ветровому стеклу машины, через несколько секунд уже проносится мимо: влево... вправо... влево... вправо... Красный срез горного склона, рощица голых скользких эвкалиптов, буйная бамбуковая поросль. Стремительно наплывают предупредительные желтые квадраты знаков: «Поворот налево»... «Крутой поворот направо»... «Осторожно, юз!» И вдруг за каким-то сотым поворотом взгляд проваливается в обнажившуюся справа пустоту. И в следующее мгновенье вы видите окруженную зелеными горами долину. А на дне ее и по склонам — россыпи домов, белых и серых, среди которых высятся строгие башенки храмов. Вы приехали в Ору-Прету, а еще точнее — в Вилу-Рику, как она называлась раньше, старинную столицу капитанства Минас-Жерайс. За последние три века здесь ничто не изменилось... Если не считать того, что жизнь в этом бразильском городе замерла. Остановилась.
А было время, когда все здесь кипело! В склеротические вены Португалии Минас-Жерайс делал живительные и губительные впрыскивания золота. На это золото была отстроена за морем чванливая столица Лиссабон после землетрясения 1755 года. На это золото задыхающийся от тщеславия король Португалии дон Жоан V отгрохал фантастический дворец, в котором было 4525 окон и дверей, 114 колоколов и 880 комнат. Еще бы! Одна только шахта «Конго-Соко» в Минас-Жерайсе давала в день до пятнадцати килограммов золота! А центром этого сказочного горного края была буйно растущая столица с гордым названием «Вила-Рика-ди-Носса-Сеньора-ду-Пиларди-Альбукерке». Португалия, да и вся Европа, знала тогда, в начале XVIII века, только один город в Бразилии, достойный называться городом: Вилу-Рику. Прежняя столица страны — Баия — медленно дряхлела. А новая столица — Сан-Себастьян-ду-Рио-де-Жанейро? О ней толком никто ничего не знал, кроме того, что этот самый Рио-де-Жанейро служит портом, через который Вила-Рика вывозит свое золото и драгоценности в Португалию. Вила-Рика! Это магическое слово влекло со всех концов Португалии тысячи авантюристов и романтиков, путешественников и разжалованных за шулерство офицеров, художников и плотников, которым трудновато было устроить свою жизнь в родной Коимбре или Брагансе. Десятки кораблей уходили через Атлантику к берегам Бразилии. На одном из них и отплыл в Бразилию Мануэль Франсиско Лисбоа, небогатый португальский архитектор.
Почти одновременно от берегов Африки отвалило забитое невольниками судно, в трюме которого, задыхаясь от зноя и вони, лежала закованная в цепи черная Изабель. Они встретились в Виле-Рике — Мануэль Франсиско Лисбоа и рабыня Изабель. И в 1730 году у них родился сын — Антониу Франсиско... Сын свободного человека и рабыни должен стать рабом. Но Мануэль в день крещения своего наследника подписал грамоту, дарующую ему волю. Против этого закон не возражал. В конце концов, ведь архитектор Мануэль Франсиско Лисбоа был собственником рабыни Изабель и имел полное право решать судьбу своего сына.
Мальчишка рос. Сначала он таскал за отцом инструменты, потом стал выполнять несложные поручения: обтесать заготовку из кедра, набросать контуры будущего алтаря, отполировать статую мадонны, законченную отцом. И в один прекрасный день Мануэль не без смятения обнаружил, что шестнадцатилетний мальчишка уже режет по дереву лучше его самого! Слава богу, мальчик вроде бы рос смышленым, и это радовало Мануэля: как-никак сын.
Когда мальчишке шел восьмой год, Мануэль женился на достойной белой женщине, тоже из Португалии, по имени Антония Мария де Сан-Педро, и быстро нажил с ней еще четверых. Но вот дела: первенец Антониу, рожденный черной Изабель, рос куда умнее и талантливее своих законнорожденных братьев.
Правда, примерным поведением он похвастать не мог: любил гульнуть со сверстниками, любил плясать до рассвета. И на женщин смотрел, едва стали проглядывать усы. Глядя на проделки своего чада, Мануэль сокрушенно качал головой: это, конечно, материнская кровь гуляет в жилах... Бог с ним, разве виноват он в этом!
Вила-Рика
Конечно, не только авантюристов, мастеров горного дела и умельцев привлек в Вилу-Рику певучий звон золота. Сюда спешили и слуги господни за своей долей: иезуиты и бенедиктинцы, францисканцы и доминиканцы. И каждая церковная община, каждое «братство», каждый орден воздвигали храмы, монастыри и богадельни один пышнее другого.
Смерть отца Антониу Франсиско Лисбоа встретил, когда ему было тридцать семь лет. То был период его творческого расцвета, когда заказы сыпались со всех сторон, а цены за исполняемые работы росли из года в год... Он работал с упоением и восторгом, жил весело и буйно. Он знал, что его имя называют далеко за пределами Минаса, что знаменитые португальцы, приехавшие строить храмы на богатую землю Вилы-Рики, с завистью и недовольством смотрят на дьявольски преуспевающего и — увы! — бесспорно талантливого мулата-выскочку, в жилах которого течет половина «дикой» африканской крови.
Показное великолепие и процветание Минаса разъедала раковая опухоль сегрегации.
Мулат Антониу Франсиско Лисбоа, достигший вершин славы, оставался все тем же полубелым, полунегром. Такие, как он, не могли быть избраны в муниципальный совет, заниматься политикой или стать судьей. Он мог строить храмы, но не мог в них войти: почти все церковные общины имели уставы, преграждающие доступ «евреям, маврам, мулатам, квартеронам или прочим поганым нациям...». Он был лишен даже права надеть изысканный костюм или украсить себя драгоценностями, потому что в 1749 году король Жоан V, тот самый, что на золото, добытое неграми Вилы-Рики, воздвиг свой сказочный дворец о 880 комнатах, издал декрет, гласящий: «...Неграм, мулатам, сыновьям и дочерям негров и мулатов, или детям черных матерей, ЗАПРЕЩАЮ — будь они в состоянии рабства или родившись свободными — носить одежду из шелка, батиста, тонких шерстей и прочих дорогих тканей, равно как пользоваться драгоценными камнями, золотом, серебром и другими дорогими украшениями, какими бы маленькими они ни «казались!.. А те, кто ослушается этого декрета, должны быть наказаны «по усмотрению местных властей — заключением в карцер или битьем батогами на площади города. А в случае повторения — сосланы пожизненно на острова Сан-Томе...»
Антониу бесцеремонно шагнул в это сонное благополучное царство канонов и регламентации, где тысячелетиями все было заранее известно: сколько вершков росту определил господь святому Себастьяну, какого цвета глаза были у святой девы Марии, сколькими гвоздями был приколочен к своему кресту Иисус Христос... Фронтоны выстроенных им церквей, алтари и фрески, скульптуры, барельефы и медальоны, его ангелы и дьяволы, святые и пророки разорвали пропахшую сладким ладаном тишину регламентированного чопорного барокко.
Мир, оживающий под резцом Антониу, был иным, неведомым ранее миром. Заплывшие жиром святые отцы видели, что происходит что-то необыкновенное: ангелы и пророки, святые девы и великомученики сходили с отполированных тысячелетиями пьедесталов и становились людьми. Их бесплотные фигуры наливались кровью, хотя и не всегда голубой! Теряя свою опостылевшую им самим непорочность, святые обретали способность не только страдать, но и мыслить. Не только смиряться, но и спорить. Не только кротко веровать в добро и справедливость, но и требовать их торжества. И негодовать, не находя их в этом безумном, безумном, безумном мире...
