К утру четвертых суток ветер изменился. Купол парашюта погас и лег на воду. Лодку начало относить в обратную сторону. Как парус парашют теперь был уже непригоден, и Левинсон вновь использовал его в качестве плавучего якоря. А экипажу лодки вновь пришлось грести руками...
И снова над морем поднялось солнце, и опять весь день три человека гребли руками, уже не похожими на человеческие руки, а на какие-то бесформенные, побелевшие от соли кровоточащие култышки. Уже непонятно было: движется ли лодка хоть в каком-нибудь направлении от слабых взмахов их рук или только покачивается на волне. Уже несогласованны были движения трех обессилевших людей. Даже руки не поднимались уже из воды. Только взмах в воде, снова наклон тела, снова взмах — и никакой уверенности в том, что каждый гребок приближает их к спасению и земле. Земля — суша, твердая суша,—она была только в памяти, в прошлом, и никакая сила воображения не смогла бы заставить каждого из них поверить, что он когда-нибудь ступит на нее... Только море было кругом. Кощунственно ярко освещенное солнцем, оно переливалось всеми цветами радости и торжества, оно играло бликами, подбрасывая и разбивая их на мелкие осколки света, оно жило и само было жизнью. Но жизнь эта была яркой и безразличной к трем людям, брошенным в него.
И. Левинсон: «Есть и пить теперь не хотелось... Сонное состояние полузабытья обняло нас своим цепким безразличием. Даже самолеты, гудевшие всю эту ясную ночь, нас уже не волновали. А к утру наше состояние еще больше ухудшилось. Видимо, мы подходили к какому-то пределу человеческих возможностей...
Это случилось днем... Прямо на нас летел морской разведчик МВР-2. Не верилось... Сделав на малой высоте круг, самолет сел на воду и подрулил к нам. Застрявший в горле комок лишил нас даже стона. Оставшаяся в организме влага затуманила глаза. Двигаться мы уже не могли, но жизнь в нас еще теплилась.
102 незабываемых часа были позади.
Я прекрасно помню, как царапал борт самолета, стараясь помочь стрелку-радисту втянуть меня в самолет... Я мог бы рассказать вам еще очень много подробностей, о которых здесь не написано. Но оставляю их на нашу встречу.
Искренне уважающий вас И. Левинсон.
P. S. Я люблю баловаться карандашами. Поэтому не особенно судите за то, что «древние» рисунки, сделанные мною по своим впечатлениям тех лет, вклеены в это письмо.
Июнь, 1970 года».
От автора: В мае 1944 в воздушном бою над Румынией погиб стрелок-радист сержант Кузнецов... Командир «тройки» лейтенант Юр прошел всю войну. Но воевал он не в воздухе — на земле, после описанного полета медицинская комиссия запретила ему летать. И сразу после этого запрета и всю последующую жизнь Юр стремился летать. Ему это так и не удалось... Не довелось ему и дожить до наших дней, он умер в 1961 году. Штурман «тройки» Левинсон тоже прошел всю войну. Сейчас он живет в Ленинграде. Все трое Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 августа 1941 года награждены орденом Красного Знамени
Владимир Булдаковский
Этот случай произошел со мной в Мавритании. Записывая его, я только изменил имена. Точнее — одно имя.
В Нуакшоте, столице Мавритании, тротуаров нет. Освещения на улицах тоже нет, и по ночам стоит кромешная тьма. В Нуакшоте много чего нет, потому что построен город совсем недавно, когда в 1960 году мавританцы добились наконец права создать свое государство.
С заходом солнца появляется что-то похожее на свежесть. Чувствуется близость Атлантики — до океана километра четыре. Хорошо бы сейчас пройтись, подышать ветром. Густая темнота, однако, заставляет держаться поблизости от отеля. Здесь, на освещенном «пятачке», я и познакомился с горным инженером англичанином Крайсом. Он тоже жил в отеле.
После прогулки вокруг гостиницы мы ужинали вместе. Крайсу, вероятно, за пятьдесят. Может, и больше. Худой, остролицый. Внимательные серые глаза, выцветшие брови. Кожа на руках и щеках воспаленно-розовая, в . мелких морщинах.
— Морозы Аляски, — сказал он, вытягивая большие красные руки. — Я долго работал на тамошних рудниках. Дикий холод и ветры, острые как бритва. Ветры режут, секут кожу. На морозе обветренная кожа трескается, потом слезает, как от ожога. Новая же кожа тонкая, очень нежная и ужасно болит на ветру.
Крайс потер руки, как бы согреваясь.
— Но, откровенно говоря, я тепло вспоминаю этот промерзлый край! Там здорово платили.
Крайс говорит о Перу, Индии и еще каких-то странах, где работал по контрактам с горнорудным концерном, который занимается разведкой полезных ископаемых, строительством шахт и эксплуатацией залежей. Крайс — строитель шахт и рудников- Закончив объект и передав его в эксплуатацию, он подписывает с концерном новый договор и перебирается в другую страну (как правило, в самые неуютные места). В Мавритании он должен наладить добычу меди. Возле поселка Акжужт в Сахаре обнаружена отличная медная руда.
Крайс рассказывал мне о своей семье. У него трое взрослых детей.
— Все уже пристроены. Кроме нас с Нэнси... Нэнси — это моя жена... Ей уже тяжело, бедняге, бродить со мной по свету. А вот своего угла у нас так и нет... Все мечтаю купить дом где-нибудь на Ямайке и там в тепле доживать свой век. Но Ямайка Ямайкой, а завтра мне опять тащиться в пустыню.
Крайс объяснил, что хочет проехать до медных месторождений Акжужта по маршруту будущей трассы. Дорога еще не проложена, поэтому поездка наверняка предстоит нелегкая.
— Если вам, журналисту, это интересно, то место в кабине найдется. Я еду один.
Я согласился. Дела в Нуакшоте я закончил, очередной рейс самолета ожидался через неделю. Ну, а уж о заманчивости путешествия в глубь Сахары говорить не приходится.
Ранним утром тронулись в путь. «Лендровер» выглядел внушительно: вместительная кабина, подвешенная над мощными узорчатыми шинами, сверху торчат антенны. Радиосвязь, говорит Крайс, на случай аварии или если, не дай бог, заблудимся в пустыне.
Выехали за город, и сразу же кончилась дорога. Плотный песок, колючая трава... Километров через пятьдесят песок исчез. Плоская пустыня густо усыпана мелкими черными камнями. На ярком солнце они блестят антрацитовым блеском. Перевернешь такой камень, а он с обратной стороны светлый. На сахарском солнце даже камни загорают, обугливаются.
Ориентируясь по компасу и подробной топографической карте, мы без приключений ехали целый день. Стало смеркаться.
— Остановимся у того черного холма. До него километра полтора, там и переночуем, — сказал Крайс, беря правее.
То был не холм, а черный шатер.
— Странно, — удивился Крайс. — Кочевники обычно в одиночку не бродят, а здесь один на всю округу...
Послышался чей-то вздох и чавканье. Обойдя шатер, мы увидели лежащего в тени верблюда. Он жевал пучок колючей травы.
— Салям алейкум, — сказал я, раздвигая занавеску у входа.
— Алейкум ас-салям, — отозвался слабый голос.
На потертом ковре лежал обложенный пестрыми подушками старик. Лицо безжизненное, взгляд тусклый, отрешенный. Синяя чалма сползла с головы, обнажив незагорелый лысый череп. Вид у старика был жалкий. У кочевников считается неприличным показаться гостю с непокрытой головой. Старик из последних сил пытался пристроить чалму на темени, но руки уже не слушались. Я плотно обернул ему голову синей тканью, заправил концы.
— Храни тебя аллах, — прошелестел старик.
Мы разложили холодный ужин, предложив поесть и старику. Он отказался, попросил только приготовить чаю.
— Там, — он показал в угол, — есть дрова.
Дров оказалось достаточно, чтобы развести у входа в шатер хороший костер. В безветренной ночи пламя горело медленно, ровно, словно декоративный огонь на сцене.
Старик выпил стакан сладкого чая, немного ожил, заговорил.
— Мой караван ушел, а я остался. Я не мог больше идти с караваном. А они не могли ждать: я, может, еще не скоро умру.
— Неправда, — возразил я. — Ты остался не умирать, а переждать болезнь. Думал, отпустит. Иначе зачем тебе верблюд?
— Ты прав, — ответил кочевник из темноты. — Пожалуй, я так хотел... Думал переждать, пока пройдет болезнь, и догнать своих. Но, видно, не суждено...
— Пойду посмотрю машину, — поднялся Крайс, — стучит что-то в моторе...
Мы со стариком остались вдвоем. Оба молчали... Вдруг он попросил спалить все дрова. Я попробовал его отговорить: чай готов, и нет нужды попусту жечь дрова. Их ведь трудно собирать в пустыне. Но старик настаивал. Я бросил в огонь все поленья и хворост, и костер запылал. Старик тем временем чем-то шуршал в своем углу. Потом протянул газетный сверток.
