Вождь Пауэр из Калифорнии выступал трезво и рассудительно. (Индейцы, кстати, всегда уважали людей, не поддающихся эмоциям и сохраняющих спокойствие, что бы ни творилось вокруг.)
— Мы прекрасно понимаем, что не можем перевернуть историю. Землю, которую мы потеряли, не вернуть. Но мы хотим вернуть хотя бы малую толику нашей утраченной чести. Собрать осколки древней культуры. Только эта надежда помогает нам чувствовать себя людьми. Стрелять мы не будем. Такую войну мы проиграли сто лет назад. Но мы можем обратиться ко всему миру, чтобы люди знали, как мы живем, что мы делаем.
Наверное, в этих словах индейского вождя — адвоката по профессии — содержится объяснение того, зачем индейцы послали своих представителей в Женеву.
Сэр Энтони Хьюз, английский антрополог и знаток индейцев, выступил после вождя Пауэра.
— Мне хочется задать один вопрос. Кто был варварами: завоеватели или побежденные? Мне кажется, что у народа, который мы почти истребили, мы многому еще можем научиться.
Он так и сказал: «народ». Термин в данном случае более чем спорный. Но мы ведь тоже говорим «индейцы», объединяя их всех этим названием. Но как же они различны, и какие — при всем сходстве — разные проблемы у них, у индейцев Северной и Южной Америк!
Самое, очевидно, тяжелое положение у племен Амазонки и Мату-Гросу. Там все еще строчат автоматы, а первобытные лесные люди не знают, что такое «общественное мнение», «защита своих прав». И даже если им не грозит прямое уничтожение, то вторжение двадцатого века истребляет их средства к существованию: исчезают звери и рыба. Южноамериканские индейцы во многом еще напоминают далеких своих предков, которых увидели первые европейцы.
Северные их собратья изменились куда больше. Многие имеют образование, большинство молодежи прошло военную службу, причем чаще всего на флоте. Способности индейцев к морской службе замечены давно. Еще во времена парусного флота они славились полным отсутствием морской болезни. Не так давно отмечено, что они прекрасно разбираются в сложной, тонкой технике. Неудивительно поэтому, что во главе общеиндейского движения стоят североамериканские индейцы.
«На Западе жил бог грома, на Востоке — бог света, который появлялся каждое утро над горами. На Севере стоял вигвам бога ночи и холода, а на Юге правил бог тепла и жизни. Боги жили в согласии, не мешали друг другу, и каждый из них знал свою очередь.
Потом пришли белые. У них был всего один бог, зато очень много ружей и пороху. Четыре наших бога не знали, что будет делать этот один и что теперь делать им. И мир изменился, утратил порядок. Из прерий исчезли бизоны, из лесов — олени, а в реках сошли с ума рыбы.
И как наши боги не знали, чего хотят белые, не знали и мы. А белые хотели, чтобы нас не было. Мы приносили жертвы четырем богам, и раньше они принимали их по очереди. А тут, видно, перессорились и перестали нам помогать».
Эту притчу рассказывали индейцы в штате Монтана. Но как объяснить четырем всемогущим богам, что надо бросить ссоры и заняться делом? Легче это объяснить людям.
Когда первые белые появились в Америке, индейцы, естественно, не чувствовали своей общности. Каждое племя жило и боролось в одиночку. И войну с пришельцами они тоже, естественно, вели так же, как войны между племенами: томагавк и лук против ружей и пушек; неписаный, но точный военный кодекс прерии против воинских уставов английских и французских солдат. И одно племя шло против другого племени — исконных врагов и конкурентов в охоте на бизонов — вместе с белыми, не давая себе отчета в том, что следующая очередь — их.
Теперь пришло сознание общности. Поздно, но пришло.
Женевских мальчишек разочаровали бутафорские томагавки. Но других томагавков теперь индейцам и не надо: это ведь просто принадлежность национального костюма. Время томагавков прошло, место их в переизданиях нестареющих книг Фенимора Купера и Карла Мая.
Из Женевы делегаты торопились домой. Время было дорого: представители всех индейских племен собирались в Калифорнии, чтобы пройти маршем по стране до Вашингтона. Три тысячи миль, чтобы поставить вигвамы в самом сердце Америки.
Их собственной страны...
Л. Ольгин
Внизу остались долины, сине-желтые от цветов, и белоствольные леса; круче становятся склоны, поросшие кедрачом; низкие облака задевают за темный гребень пихт. Мы взбираемся на перевал Буйбинский. На высоте около двух тысяч метров наш крытый брезентом грузовик с белой надписью на борту «Охрана природы» сворачивает чуть в сторону от дороги и останавливается.
Гущин выпрыгивает из кузова, одергивает штормовку, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Теперь я могу как следует разглядеть своего попутчика. Высокий, худой, с русой челкой — он выглядит совсем юношей; только серьезный, внимательный взгляд да обращение к нему шофера по имени-отчеству говорят, что этот биолог-охотовед не с институтской скамьи.
С Николаем Николаевичем меня познакомил директор Саяно-Шушенского заповедника Виталий Петрович Попадьин. Когда я попросила директора помочь добраться до заповедника, он подозвал Гущина и сказал: «Подбрось до Усинского». Шофер в ту минуту уже прогревал мотор...
И вот сейчас, на привале, разговорившись с Николаем Николаевичем, узнаю, что едут они в южные районы, где лесники обнаружили убитых маралов со срезанными пантами. Надо проводить расследование.
— Неблизкие у вас маршруты, — замечаю я.
Николай Николаевич усмехнулся, достал из полевой сумки карту и развернул ее.
— Смотрите. Вот наш заповедник, — карандаш Гущина очертил пятно на левом берегу Енисея, там, где коричневый цвет был особенно интенсивным. — Почти 400 тысяч гектаров...
Рассматриваю карту. Восточная граница заповедника проходит по Енисею, южная — по границе с Тувой, западная—по водоразделу реки Кантегир, северная — от устья реки Голой по Енисею до Большого порога. Ни городов, ни поселков, только вздыбившиеся хребты Западного Саяна и извилистее горные реки.
— Наверно, это один из самых сложных заповедников в стране по отдаленности и труднодоступности?
— Да, — отвечает Гущин. — Но эти, так сказать, минусы оборачиваются неоценимыми плюсами, если говорить о пользе и смысле заповедника. Впрочем, вы в этом убедитесь сами, когда окажетесь там.
Николай Николаевич складывает карту и долго смотрит на сине-зеленые волны тайги, лежащие под нами, словно ищет в этой просторной картине какую-то нужную ему точку, и, наконец заметив легкий дымок на горизонте, обрадованно говорит:
— Танзыбей! Я в этом поселке шесть лет проработал.
— Сразу после института?
— Нет, сначала была Эвенкия.
После перевала все чаще стали встречаться сухие каменистые склоны, осыпи, красно-черные обнажения, отвесно падающие в быструю реку Буйба. За нами все время крадется темная туча с рваными краями; лучи вечернего солнца, прорываясь сквозь нее, заставляют вспыхивать золотом коричневую, широкую от дождей реку. «Буйба — лишь приток реки Ус, а Ус — приток Енисея, — соображаю я. — Каков же тогда Енисей, единственная дорога в заповедник?»
В село Усинское мы въехали уже в сумерки, под моросящим дождем. Узнаю сибирское поселье: заборы под навесом, амбары, стайки, крепкие избы во много венцов. Возле одной из изб шофер притормозил. Мелькнуло лицо в окне, потом на крыльцо вышла молодая женщина. Торопливо вытерла о передник руки, улыбнулась:
— Детей купаю. Да вы проходите, проходите...
Прошла в избу одна я, Гущину еще предстоял долгий путь.
Угощая меня чаем, хозяйка говорила, что как раз собиралась в поездку по заповеднику, к лесникам. Дел там накопилось, дел... Она торопливо перечисляла:
— Надо посмотреть, как строят избушки, как работает охранная служба, везде ли обозначены границы заповедника. Да и на Урбуне пора обосновываться по-настоящему...
Я слушала ее быстрый веселый говорок, глядела на веснушчатое скуластое лицо, и никак не могла свыкнуться с тем, что эта милая молодая женщина — Тамара Алексеевна Плищенко — главный лесничий заповедника.
— Тамара, а с кем детей оставишь?
Тамара прислушалась к сонной тишине в соседней комнате и сказала;
— Бабка поможет. Да и старшая дочка у меня самостоятельная, привыкла к моим разъездам, мы с ней сколько на Алтае прожали... Приехала я туда после института, думала, год-другой отработаю в заповеднике, да не отпустило Телецкое...
Проговорили мы допоздна... Когда Тамара рассказывала о марале, который забрел зимой на Телецкое озеро, я почти засыпала. Но какие-то необычные — тихие, взволнованные — интонации в ее голосе заставили меня вслушаться.
