Узнав о том, что Михаила Волков объявил сибирскому губернатору всю правду, Федор Инютин бежал с Каменского завода в Невьянск. к Демидову, а оттуда, как писал Петру Татищев, «выдачи не бывает».
Тогда в Уктус привезли из Каменска жену Инютина, Мавру. Она показала следующее: «Слышала-де, что муж воротился из Томска (после поездки с Михайлой Волковым на Алей. — Л. Г.) богат и в Тобольске одаривал кого-то, что на расспросы ее, откуда взялись такие пожитки, муж ответил: занял-де в Тобольске у доброго человека денег ста два рублей и на те деньги торговал и получил-де прибыль вдвое». После этого ее пытали в застенке, под пыткою она сказала, что «солдат, везший доносителя (то есть рудознатца. — Л. Г.) Волкова, на обратном пути (от Татищева. — Л. Г.) заходил к нам в дом и мужу ее сказал якобы поклон от Волкова, прибавив, что тот готов донести на мужа». И добавила, что «муж ее очень дружен с крещеным шведом Захарием Аполовым и брал у него денег под заклад». Спросили крепко шведа Аполова. Тот подтвердил сказанное Маврой и, в свою очередь, добавил, что Инютин доверял не только жене своей, но и подьячему Петру Клушину, помощнику Патрушева из канцелярии самого Татищева...
Несколько дней результаты дознания по делу Федора Инютина не показывали Василию Никитичу — боялись. Наконец показали. Поразмыслив, осторожный Татищев на первых порах не тронул ни Клушина, ни Козлова, ни тем более Петрово-Солового. Не тронул он и Ми-хайлу Волкова, поняв, что тот прислужился местному воеводе по принуждению. Больше того, к лету 1721 года он приказал Михаиле Волкову снова отправляться на Алей с обязательной зимовкой, дабы открытое месторождение обследовать досконально. А заодно доставить на пробу и камень-уголья с «горелой горы». С ним велено было ехать тем же Степану Костылеву и Федору Комарову, а также заводскому приказчику из Уктуса Никите Петрову и уже известному нам Ягану-Паулю Прифцену, то есть Павлу Бривцыну. Это уже была целая экспедиция. Она отправлялась из Уктуса тщательно подготовленной. С огромным желанием собирался на Алей Михаила Волков в третий раз. Но... Стояло жаркое, засушливое лето — такого в Сибири не помнили, все было сожжено солнцем, обозленные толпы кочевников метались по степям в поисках корма для скота. В таких условиях ехать на Алей было рискованно. Решили отложить поездку. А чтобы не терять времени понапрасну, Михаила еще раз съездил на свою «горелую гору» — от Томска до нее рукой подать — и привез оттуда свежего камень-уголья на пробу. После этого послал в Уктус за подписью своей, Костылева и Комарова такое донесение: «Не поехали с Бривцыным и Петровым, опасаясь орды колмыков, кочевавших по Алею; и степи выгорели, корму мало, зимовать нельзя... Волков заявил по Томи, в семи верстах от Верхо-Томского острога, горелую гору от 20 сажень высотою...» Этим строчкам нет цены. Они прямо указывают, что первооткрывателем кузбасских углей является русский рудознатец Михаила Волков.
В отправленном документе рудознатцы спрашивали Татищева, как им поступить дальше. Ждать ли будущего лета в Томске, чтобы потом отправиться на Алей, или вернуться в Уктус? Не знали они, что в Уктусе происходят такие события, которые непременно могут сказаться (и сказались) на их судьбах. В декабре Татищев, оклеветанный заводчиком Демидовым, неожиданно был отозван в Москву. За него остались Иоганн Блиэр и Иван Патрушев. Они отозвали экспедицию из Томска.
Возвратившись 12 февраля 1722 года в Уктус, Михаила Волков предъявил свежие куски земляного уголья со своей «горелой горы». Помня наставления Татищева, Патрушев и Блиэр отправили в столицу 7 мая 1722 года подробный, из 29 пунктов, отчет о работе в «Реестр рудам». В реестре значилось:
«№ 1. Уголь каменный из Томска доносителя Михаилы Волкова.
№ 2. Руда железная из Томского уезда — его же, Волкова...»
Пока этот документ шел в Петербург, а затем следовал с ответом Берг-коллегии обратно, всех членов экспедиции, возвратившихся из Томска в Уктус, приобщили к делам. Никита Петров и Павел Бривцын вернулись в свои канцелярии, Федор Комаров по неведомой причине был отправлен домой, в Белоярский острог, а Михаилу Волкова и Степана Костылева определили «до ответа Берг-коллегии к горной работе на Подволошный рудник... с жалованьем по рублю в месяц». Это была жуткая яма, открытая два года назад. В ней добывали свинец. Она находилась в тридцати верстах от Уктуса, по правому берегу реки Чусовой, у деревни Подволочной (отсюда и название). В шахте глубиною до 20 саженей работали приписные крестьяне, гулящие люди, воры и каторжане.
Месяцы работы на руднике — что годы. Пока пришел долгожданный ответ, много сил оставил рудознатец в яме. «В том реестре,— писала Берг-коллегия,— нумера первого показан уголь каменный из Томска доносителя Михаилы Волкова. Об оном угле осведомить, невозможно ль оттуда (от «горелой горы») водяным путем к заводам или рудным каким промыслам возить, и о том рапортовать». Михаилу затребовали в Уктус, в контору «заводов правления», подробно расспрашивали, где находится та гора, способно ли в ней добывать каменное уголье и удобно ли возить его в Томск. К лету 1723 года, хорошо наградив, рудознатца снова направили в Томск осваивать «горелую гору».
На исходе был пятый год, как Волков покинул свою Рязанщину. За эти пять лет его не согнули ни хитрый умелец Федор Инютин, ни воевода Василий Козлов, ни вице-губернатор Петрово-Соловый. Достала помещица Фекла Селиванова. В то время, когда рудознатец прибыл в Томск, чтобы затем отправиться в Верхо-Томский острог к своей «горелой горе», она подала в Берг-коллегию жалобу на своего пропавшего холопа. Обеспокоенная не судьбой Михаилы, а тем, что за него его близкие перестали платить оброк — нечем было, помещица потребовала от высшего горного ведомства России вернуть ей ревизскую душу. Мы теперь и Феклу-то эту знаем лишь потому, что имя ее словно незримой цепью приковано к имени выдающегося рудознатца. Тогда же она была полновластной владелицей Михайловой души. Поэтому ее жалоба рассматривалась на официальном заседании Берг-коллегии под председательством вице-президента Алексея Зыбина.
26 мая 1724 года рядовой канцелярист записал: «Слушали доношение вдовы Федоровской жены Селиванова Феклы Петровой дочери...» Что здесь к чему? Кто же она, Селиванова или Федоровская? Этот документ заслуживает нашего внимания по одной очень важной причине: он дополняет и без того скудные данные о рудознатце. В старину, оказывается, наши фамилии не произносились и не писались так, как мы пишем и произносим их сегодня. В них отмечалось прежде всего семейное положение человека, затем указывалась местность, откуда тот человек родом, и уж после всего писалось имя, отчество и фамилия. Так что Берг-коллегия слушала, говоря современным языком, «донесение вдовы-помещицы из села Федоровского Рязанской провинции Селивановой Феклы Петровны». В «Большом всемирном настольном атласе Маркса» (Спб., 1905) на листе № 24 оно значится в 30—35 верстах южнее Рязани. Это и есть родина Михаилы Волкова.
Но для Берг-коллегии это был прежде всего холоп, а не выдающийся мастер. Она не колеблясь приняла сторону помещицы и вынесла по делу Михаилы Волкова жестокое определение: «Велеть ее, Селивановой, крестьянина Михаилу Волкова сыскать и взять у него подлинный, данный в Берг-коллегии указ и освидетельствовать, за чьею закрепою (подписью) он выдан... Ежели же он, Волков, данного ему подлинного указа не предъявит, а подаст лишь копию с него, тогда велеть его, Волкова, для допроса прислать в Москву за караулом».
Можно не сомневаться, что с рудознатцем так и поступили.
На том и кончается с трудом прослеживаемая по архивным документам биография Михаила Волкова, первостатейного рудознатца Петровской эпохи, открывателя Кузнецкого каменноугольного бассейна.
Леонид Губин
Расскажите, пожалуйста, о Сурамском тоннеле. Мне приходилось слышать о трагедии, связанной с его строительством.
Г. Авоев, г. Тбилиси
Где-то от станции Очамчире наш поезд, до сих пор бежавший вдоль берега Черного моря, стал углубляться в горы. Железнодорожная трасса поднималась по каменным склонам, повторяла извивы горных речек. Звучно пели вагонные колеса на крутых поворотах. Порой, взглянув в окно, можно было видеть хвост нашего же поезда, спешивший в противоположном направлении — настолько были круты кривые участки дороги.
За станцией Ципа рельсы ныряли в глубокую выемку, пробитую в скале, и вскоре исчезали в черном отверстии горы. Отсюда начинался тоннель, прорезавший Сурамский хребет.
Когда наш поезд вошел в тоннель и в вагоне зажгли свет, мой попутчик сказал, что читал и слышал о трагедии, происшедшей в конце XIX века при строительстве Сурамского тоннеля...
