Общепринято отрицать способность обезьян к членораздельной речи по двум причинам. Во-первых, потому, что гортань орангутанов, шимпанзе, горилл по форме и количеству нервных волокон не может обеспечить произнесение слов человеческого языка. А во-вторых, человек говорит, выдыхая воздух, а обезьяны издают звуковые сочетания при вдохе, что практически лишает их возможности звукоподражания. Короче, как бы ни были умны «лесные люди», им никогда не сравняться в «ораторском искусстве» с воронами, скворцами и, конечно, попугаями. Поэтому опыты ученых по установлению языкового контакта с «братьями нашими меньшими» идут по линии использования не акустических, а зрительных сигналов (См. статью М. Федорова «Начало Великого Диалога?». «Вокруг света», 1975, № 12.) .
Тем не менее, несмотря на пессимистические прогнозы, английский исследователь Кейт Лейдлер решил поставить необычный эксперимент: попытаться наладить с обезьяной общение с помощью пусть весьма упрощенной, но все же устной речи. Подходящий случай для этого представился, когда ему передали из зоопарка шестимесячного орангутана Коуди, за которым отказалась ухаживать обленившаяся толстуха мать.
Лейдлер начал с того, что создал обезьянке максимально человеческие условия в полном смысле этого слова: у Коуди была своя кроватка, просторный детский манеж, много игрушек, из которых наибольшей любовью у него пользовались погремушки и плюшевый медвежонок. А главное — ученый каждый день разговаривал со своим воспитанником, как с маленьким ребенком. При этом он специально выбирал простые, короткие слова, много раз повторял их, показывая обозначаемые ими предметы. «К шести месяцам по своему развитию Коуди находился на уровне годовалого ребенка, — рассказывает Лейдлер, — а в ходьбе на четвереньках и лазанье мог дать ему сто очков вперед. Но вот с речью дело обстояло плохо: орангутан никак не желал хотя бы попробовать повторить слышанные слова. Между тем к этому времени он помнил и понимал многие из них». Однако Лейдлер не сдавался.
«В течение пяти месяцев никаких сдвигов не было, — пишет Лейдлер, — и я уже был готов сдаться. Вдруг как гром с ясного неба из уст Коуди раздалось булькающее, но достаточно отчетливое «гру-у». И что самое удивительное, это был не просто слог и даже не слово, а своеобразная фонетическая аббревиатура целого предложения: «Я хочу (чашку) молока». Коуди множество раз слышал от меня эту фразу, прекрасно усвоил ее значение и в конце концов переиначил на удобный для себя лад. После неоднократных уроков-тренировок с первым словом-предложением орангутан стал произносить его как вполне понятное «ках».
Куда меньше времени потребовалось Коуди, чтобы выговорить вторую фразу: «Возьми меня на руки», которая звучала как слог «пух». Через три недели после этого к его словарю прибавилось всеобъемлющее «фух» в значении: «Я хочу еды». А еще через три дня орангутан словом-предложением «вух» попросил погладить его. Что и говорить, феноменальное достижение по сравнению с пятью месяцами, потребовавшимися обезьяне, чтобы произнести «ках». Самое же главное то, что Коуди использует изобретенные им слова-предложения вполне осмысленно, причем абсолютно правильно более чем в семидесяти пяти процентах случаев».
Конечно, короткие сочетания звуков, которые произносит орангутан Коуди, нельзя назвать устной речью в полном смысле этого слова. Однако то, что он употребляет их осмысленно, и то, что они имеют определенное фонетическое сходство с соответствующими предложениями на английском языке, делает данный эксперимент весьма интересным. По мнению Лейдлера, обезьяна еще не исчерпала свои «разговорные возможности». Весь вопрос в том, как далеко продвинется она в овладении устной речью.
Однако Лейдлер не сдавался. Поскольку у орангутанов усвоенное в результате обучения — до четырех лет от матери, а затем от других членов стаи — играет в жизни куда большую роль, чем безусловные инстинкты, значит, еще преждевременно считать Коуди абсолютно неспособным к устной речи. Экспериментатор обратился к помощи опытных логопедов, и те посоветовали применить ту же методику, которая используется в отношении умственно отсталых детей с дефектами речи: учить не словам, а отдельным звукам и затем перейти к слогам.
С. Милин
Очень новая старая пагода
...На первом же занятии японские профессора роздали нам огромные листы, бумаги, разграфленной на клеточки для иероглифов, и попросили написать сочинение о том, для чего мы изучаем японский язык. Ох, как много написали мы возвышенных и тяжеловесных фраз вроде: «Чтобы понять страну, надо знать ее язык». Когда мы, взволнованные, пришли на разбор сочинений, нам сказали: — Что ж, сочинения написаны неплохо... Одно непонятно: какую это страну вы упоминаете все время? — Японию... — недоумевая, ответили мы. — Ах Японию? Вот так и пишите: «Япония». Как не понять, какую страну мы имеем в виду?! Все стало ясным, когда я прямо спросил об этом знакомого студента Хироси Ямаситу: — Называть Японию просто «страной» можем только, мы, японцы. Это для нас она «страна», а для вас — Страна Восходящего Солнца...
Прадед Сигэаки
Сквозь подернутое морозной пылью стекло самолетного иллюминатора Токийский залив оказывается удивительно похожим на тот, каким его рисуют на географических картах. Это открытие настраивает на радостный лад молодых японистов, впервые прибывающих в страну, о которой они столько думали, слышали и читали...
Неподвижно сморщенное голубое полотнище залива, далеко тянется по нему длинный след от крошечного пароходика. А ты знаешь, что пароходик этот направляется не куда-нибудь, а в Иокогаму. И потом ты едешь по Иокогаме в автобусе и из широких окон видишь серые фабричные трубы с огромными иероглифами, которые складываются в знакомые слова, и крепнет чувство узнавания.
...Шли дни нашей студенческой жизни в Японии, уже привычно выстраивались они в недели, и нами стало овладевать какое-то странное чувство.
...— Гиндза, Гиндза-дэ годзаи-мас! — объявил хриплый репродуктор в вагоне метро.
— Вы сейчас выходите? — спросил я у стоявшего в дверях пожилого японца в дорогом костюме, похожего на солидного чиновника. Фразу я повторил про себя несколько раз и — гарантировано — не сделал ошибок. Жирный затылок дернулся от удивления, и ко мне повернулось недоумевающее, пораженное, возмущенное лицо. Оно являло собой иероглиф, кривой, расплывшийся, искаженный гневом:
— Захочу — сойду, захочу — не сойду! Это мое дело!
Я вышел из вагона сконфуженный. Мы не поняли друг друга. Но почему? Этого пока я не знал...
В самом деле, когда живешь в Японии, многие стереотипы мышления поневоле меняются, и то, что на первый взгляд кажется несуразным, невозможным, не могущим существовать в действительности, все-таки оказывается вполне приемлемым и обычным здесь.
Когда из огнедышащего Токио электричка переносила меня в деревню, где помещался наш университет Токай, путь от станции вел по влажным колеям. Рядом шли другие пассажиры электрички, среди которых было много молодых секретарш, одетых в никем не установленную, но строго соблюдаемую «форму»: длинные шелковые платья. Казалось, вот-вот платья испачкаются в придорожной грязи, безнадежно завязнут в ней тонкие и слабые лакированные каблуки. Но одежда оставалась хирургически чистой, словно девушки не шли по грязи, а скользили по воздуху.
Подобные, ранее не испытанные и резкие ощущения ошарашивают, и, наверное, поэтому так много иностранцев уезжает из Японии удивленными, но так и не разобравшимися до конца в своем удивлении.
Много раз я покупал еду в одной маленькой лавочке на окраине. Рядом с ней стояло несколько таких же серых двухэтажных домов с подслеповатыми окошками. Однажды я не нашел лавки. Она исчезла. Вместо нее стоял другой приземистый дом, и другие хозяева жили в нем, но ничем не торговали. Куда делись прежние хозяева? Кто знает?
В японских городах все меняется очень быстро. Ориентироваться приходится только по светофорам. К тому же японцы так любят динамичные украшения — вывески из блесток, мерцающих на ветру, букеты из шариков, которые дрожат на тонких проволоках. И оттого создается впечатление чего-то очень ненадежного.
Даже древние памятники старины имеют подозрительно новый вид, потому что старинные деревянные пагоды регулярно перестраиваются каждые несколько десятков лет. Не потому ли японцы столь нежно любят свои тихие горы, пологие и неизменные? Начинаешь понимать вскоре, что за всей этой изменчивостью, неясностью стоит нечто твердое, древнее, неизменное. Но что? Мне кажется, что дело в традициях, древних и вечно новых, подчас архаичных, но неизменно обновляющихся и потому живых. Словно дышащие свежим деревом древние пагоды...
