Даже древние памятники старины имеют подозрительно новый вид, потому что старинные деревянные пагоды регулярно перестраиваются каждые несколько десятков лет. Не потому ли японцы столь нежно любят свои тихие горы, пологие и неизменные? Начинаешь понимать вскоре, что за всей этой изменчивостью, неясностью стоит нечто твердое, древнее, неизменное. Но что? Мне кажется, что дело в традициях, древних и вечно новых, подчас архаичных, но неизменно обновляющихся и потому живых. Словно дышащие свежим деревом древние пагоды...
Однажды я зашел в букинистическую лавку. Озабоченный хозяин стоял у полки и щелкал пальцами по корешкам книг.
— Продаются ли у вас книги по истории? — спросил я.
— Книги по истории? Ах да, да.... — улыбнулся он и продолжал проворно рыться в книгах.
Я стоял рядом и ждал. Наконец он поднял голову и сказал подошедшей девице в сером халатике:
— Двести пятьдесят шесть!
Девица тут же записала это в блокнот, и они перешли к другой полке. Очевидно, шел учет. Я не обиделся на хозяина, потому что знал, что с точки зрения традиционного поведения он поступает правильно, — я сам должен был все заметить и не приставать с глупыми вопросами.
Рядом с букинистической лавкой приютилась маленькая мастерская очков. На стеклянном прилавке поблескивали модернистские оправы -для людей средних лет и старинные, в форме велосипеда, — для молодежи; толстые, черные баранки — символ студента-зубрилы и массивные черепаховые коромысла с золотыми ободками — их обычно носят солидные чиновники. Выбрав очки-велосипед, я водрузил их на нос:
— Ну как, идет? — спросил я у продавца.
— Да, красиво, но... некрасиво! Очень некрасиво! Видите ли, закрыты брови. А если у человека не видны брови, значит, он что-то скрывает, и это наводит тоску и страх на окружающих. Наверное, лучше бы были такие, — и он указал на свои маленькие очки, держащиеся на кончике носа.
Часто, когда разговариваешь с незнакомыми японцами, они отводят глаза в сторону и словно что-то высматривают на полу. Опять традиция, по которой не принято смотреть в глаза собеседнику.
Когда японцу что-то рассказывают, он то и дело перебивает восклицаниями, не имеющими никакой связи с содержанием рассказа: «Ха-ха! О-о! Вот это да! Да не может быть?» Слушать, не издавая таких восклицаний, считается неуважением к собеседнику.
Встретив знакомого, японцы здороваются и говорят:
— Сегодня холодно, да?
И не дай бог ответить, что сегодня совсем не холодно, потому что это то же, что на наше «здравствуйте» ответить «а вы не здравствуйте». Вопрос о погоде — это то же приветствие, и на него нужно отвечать:
— Да, в горах, наверное, полно снега (если вам сказали, что холодно).
— Да, в горах сейчас, наверное, пожары (если сказали, что не холодно).
...Был у меня знакомый студент. Звали его Сигэаки Мано. Имя его я хорошо запомнил, поскольку, представляясь, он вручил мне визитную карточку. И потому, когда он спросил меня вдруг, знаю ли я, как его зовут, я был несколько озадачен.
— Тебя зовут Сигэаки, — ответил я.
— Это так, но у меня есть и второе имя. Меня зовут Давид... Сто пятьдесят лет назад в нашем доме остановился русский купец и подолгу беседовал с моим прадедом. О чем они говорили, никто из домашних не знал, а спрашивать запрещала конфуцианская традиция, по которой вопросы задают старшие, а младшие лишь почтительно отвечают на них. И в один из дней глава семьи объявил своим домочадцам, что вся семья принимает православие. Разумеется, все молча поклонились ему, потому что, как говорил Конфуций, когда наверху говорят, внизу склоняются... Купец пригласил священника, окрестил семью — и после этого все знакомые и соседи отвернулись от нас. К счастью, к тому времени принявших христианство уже не сжигали и не сталкивали в жерла вулканов, но все равно натерпелись мы немало. Потому что нарушили традицию. Но это нарушение традиции само стало нашей семейной традицией. Потому я и ношу христианское имя. И когда придет время свадьбы, я буду венчаться в православном соборе «Никорай-до» — соборе св. Николая в Токио... Там же я буду крестить своих детей.
К тому времени я уже достаточно представлял себе место традиций в жизни японцев и поэтому мог понять, каким необычным и волевым человеком был прапрадед Давида-Сигэаки. Ведь он решился на то, что заведомо не завещали ему предки. Но для его потомков это стало законом — и они свято блюли его. Хотя, впрочем, православие не мешало семье Мано исправно посещать буддийские и синтоистские храмы...
Встречи с «Сиккари»
...Когда перестраивают древние пагоды, то считается, что они ни в чем не отличаются от прежних. Но на самом деле неуловимые отличия есть, их не может не быть, и поэтому за века пагоды часто изменяются значительно. Так же и традиции — они живут, умирают и возрождаются вместе с людьми. И может ли кто-нибудь сказать, когда, в какой старине появилась вдруг неведомая новая традиция «сиккари»? Да и есть ли такая, в самом деле? А если есть, что она значит? Ведь японцы так широко употребляют это слово.
...Просторно было в поздней электричке, которая везла меня из Токио на маленькую станцию Онэ, где находится университет Токай. Обычно в вагонах бывает тесно, и перед глазами мерно раскачивается море совершенно одинаковых стриженых черных затылков. Но в поздний час на синих бархатных диванчиках дремало только несколько пассажиров; за черными окнами то и дело вспыхивали разноцветные огни полустанков. Японцы имеют привычку во сне класть голову на плечо соседу, и напротив меня, прикорнув на плече грустного старика, спал молодой парень. На его тонкой шее подрагивал яркий платок, на пальце тускло блестело дешевое кольцо, а запыленные ботинки были на непомерно высоких каблуках. По виду он напоминал официанта из ресторана средней руки. Когда пустой поезд сильно раскачивало на поворотах, официант кренился ко мне. И тогда до меня долетал острый запах виски. Вначале старик терпеливо подталкивал парня плечом, но потом вдруг сильно оттолкнул его. Тот разлепил свои глаза и оторопело посмотрел на старика.
— А ну, будь сиккари! — громко закричал старик. — Ты не сиккари, ты только позоришь всех!
При этом оба выразительно посмотрели в мою сторону.
— Извините! — поклонился парень, поднялся с сиденья и, покачиваясь, побрел в другой вагон.
Проснувшиеся пассажиры с одобрением поглядывали на старика. А его морщинистое лицо вновь приняло выработанные годами черты, и всякое выражение было тут же смыто с него. Ни гнева, ни печали, ни недавнего волнения уже не отражалось на нем. Так впервые я услышал это слово...
И очень скоро встретился с ним снова и снова.
...На базаре рядом с овощами и нитками продавалось пианино. Безмолвное, оно долго стояло под прозрачным навесом. Но однажды я остановился, привлеченный звуками нежной музыки.
За пианино сидела молодая женщина в толстой домашней кофте. Дети, обычно с криками носившиеся по базарной площади, теперь столпились вокруг пианино и внимательно слушали, забыв про палочки мороженого, зажатые в их руках и таявшие на жаре. Вначале женщина играла попурри из русских песен, потом какую-то итальянскую мелодию. Она играла очень профессионально. Скорее всего у нее не было денег, чтобы купить собственное пианино, и она ходила сюда разучивать новые пьесы. В Японии вообще не принято стыдиться своей бедности — потому что ни в ком она не вызывает эмоций. Даже если эта бедность чрезмерна...
В дальних углах подземных вокзальных залов, в укромных полутемных закоулках, которых не достигает завихряющийся людской поток, по ночам можно видеть спящих людей. Один из них спал в простенке между двумя закрытыми ларьками, в которых днем продавалось доступное ему пиво и недоступное жареное мясо. Человеку на вид было лет около пятидесяти, и нелепой была его жиденькая бородка (бород в Японии почти не носят). Ужасны были рваные брюки, сквозь которые проглядывало белое костлявое тело. Он спал, неловким движением закинув руку за голову, сбилась набок, его засаленная черная фуражка, а на широком, смуглом и лоснящемся от грязи лице застыло усталое выражение. Он лежал прямо на грязном и холодном кафельном полу и, чтобы не простудить почки, подгреб под себя обрывки прозрачных пластиковых пакетов. Их нежный тонкий пластик так хорошо сохраняет тепло горячих пирожков и восхитительный запах крема пирожных — но такую тоску навевал этот тусклый блеск здесь!
В двух шагах от спящего остановилась стайка веселых школьниц в длинных синих платьях с матросскими воротниками. Одна из них что-то громко рассказывала резким и сильным голосом, а неугомонные подружки то и дело перебивали ее оглушительным хохотом. При каждом взрыве смеха лицо спящего болезненно морщилось, и он переворачивался на другой бок — но можно ли забыться, лежа на полу в холодном и гулком зале? Кто он — этот спящий — одинокий больной человек или крестьянин, неудачно продавший свою землю? Он потерял себя, и девочки его просто не замечали, словно что-то непристойное...
